Про Кешу, рядового Князя - [46]

А ромашки кругом цветут,

А трава подо мной — изумруд.

Но об этом потом, потом,

Мы спасем прежде аэродром…

Кого как, а самого Кешу песня согрела. Он объявляет, чьи слова, и парни одобрительно гудят, потом начинают аплодировать и Калинкину, и Кеше. Снова звенит гитара, Князь поет еще одну песню, затем еще. Не дослушав, капитан уходит по своим делам. Но является лейтенант Савельев и все портит. Лейтенанту, должно быть, медведь на ухо наступил да еще и потоптался — никакого уважения к музыке. Взводный заявляет, что через два часа начнутся полеты, и что пора к ним готовиться. А Калинкину тем более: ему решетку радиатора править.

Шумно обсуждая концерт, парни уходят в парк.

Комсоргу Марфутину не терпится найти общественное применение Кешиным способностям — предлагает организовать ротную самодеятельность. Ему возражают: есть, мол, батальонная самодеятельность. Но упрямый Марфутин грозится вынести этот жгучий вопрос на комсомольское собрание.

— Все, пропал ты, Кеша, — заключает Калинкин.

— Не расхолаживай артиста, — вступается Марфутин. — Я еще тебя заставлю стихи писать для самодеятельности.

— Тогда мы все пропали! — хохочет поэт.

Прежде чем уйти в парк, Кеша разыскивает молоток, гвоздь и вешает гитару над своей тумбочкой. Погрозив ей пальцем, он говорит, подражая папе Туру:

— Чтоб без этого самого, ясно? Без самоволок!

Папа Тур слышит это от дверей и неодобрительно крякает. Он собирается заметить этому непутевому Князю, что неуставной гитаре не положено висеть в казарме, но не говорит этого. Сразу видно: с музыкальным слухом у старшины все в порядке.

43.

Ротному, разумеется, доложили о радиаторе. Собрав в парке всех водителей, он делает им серьезное внушение по поводу путаницы с боксами. С этого дня путаник будет строго наказываться. А Калинкин, если он плохо выправит решетку, лишится увольнительной, которую пока что не использовал.

Наконец машины одна за другой выезжают из парка, направляясь к аэродрому. Выйдя из КПП, ротный поднимает руку навстречу первой попавшейся машине. Заправщик резко тормозит, из кабины выглядывает Кеша.

— Киселев, вы на заправку?

— Никак нет, цистерна под завязку.

— Отлично, поедем вместе на старт.

«Чего это он меня выбрал? — гадает Князь, из головы которого не выходит радиатор. — Неужели пронюхал?»

— Как настроение, рядовой Князь? — улыбается Максимов. — Втянулись в службу?

— Ничего, товарищ капитан. Служба медом не кажется, но жить можно.

— А вы растерялись, когда я вас из строя вызвал. Верно?

Кеша шмыгает носом, подозрительно косится на ротного.

— Непривычно как-то. Меня выводят из строя, чтобы наряд влепить или еще хуже. А тут…

Капитан внимательно смотрит на Кешу:

— Плохи ваши дела, Киселев.

— А что? — настораживается тот.

— Плохи, раз вы привыкли к наказаниям. Благодарность для вас — что-то ненормальное. То-то я смотрю, вид у вас виноватый был, когда из строя выходили. Думаю, не напроказничал ли снова?

«Какой же я паршивец! — злится Кеша. — Чего, спрашивается, зайца в себе таскать, зачем он мне?»

Капитан незаметно наблюдает за Кешей.

— Что погрустнели? — спрашивает он.

— Да зло берет, товарищ капитан! Вчера такой хороший день был, самый, может, лучший, а я взял и все испортил.

— Любопытно. Как же вы его испортили?

— Сначала эта дурацкая проволока попалась, — рассказывает Кеша, заруливая по азродрому. — Обрубил, все нормально пошло.

— Так, правильно.

— Потом летчика на склад возил, как реактивный, летел.

— Хорошо, — одобрительно кивает ротный.

— А под конец Калинкину свинью подложил.

— Так, — кивает Максимов, задумавшись. — Что?! Постойте, постойте, выходит, вы ему радиатор помяли?

— Я, — горестно вздыхает Кеша, и двигатель начинает жалобно плакать.

Вот как вышло! Нужно Калинкину сознаться, а сознался ротному. Но уж и то ладно, что Кеша не желает уживаться с зайцем в своей душе.

— Ясно. — Голос у капитана жесткий, а взгляд прямо прожигает кожу. — Почему же Калинкину не сказали?

— Он уже спал, — лепечет Кеша, — а утром поздно было… не получилось у меня.

Кеше хоть и стыдно под строгим взглядом капитана, но он почти наслаждается своей смелостью, готов вывернуть наизнанку заячью душу. Увольнительную только жалко. Так хотелось попасть в поселок, где учится Женя!

Кеше становится жутковато от мысли: как бы отнесся ротный, узнай он, что разгильдяй и оболтус Кеша позволяет себе думать о его дочери? Это ж надо, какое нахальство забрал себе в голову!

Кеше захотелось, чтобы ротный задавал ему резкие вопросы о совести, о чем угодно. Он бы чистосердечно отвечал: да, мол, с совестью у меня не лады, но, начиная с этого дня… А ротный молчит. И Кеша не выдерживает:

— Товарищ капитан, почему вы молчите?

— А что я могу сказать? Читать нотации? Не в моих правилах. Да и взрослый вы человек, сами все прекрасно понимаете. Мне только жалко, что в нашей роте завелся трус.

Вот оно, это слово, которого Кеша боится пуще всяких резких вопросов! Он не рядовой, не Кеша и даже не Киселев. Он просто трус. Коротко и ясно. Случалось, Кешу били больно, но такого удара еще не было.

Сам того не замечая, Кеша жмет на газ, словно хочет убежать от этого слова. Двигатель ревет теперь раненым зверем.