Про Кешу, рядового Князя - [44]

Сейчас его не беспокоит даже то, сказал ли полковник капитану, что услал Кешу на склад.

Кеша берет с полки ветошь, смахивает пыль с капота, протирает номерные знаки и, не глядя, швыряет ветошь в сторону. Теперь — в казарму, на боковую! Но, пройдя десяток шагов, Кеша резко останавливается.

— Князь! — строго говорит он. — Не надо портить прекрасный день! Вернитесь, Князь, умоляю!

И он возвращается. Театрально, двумя пальцами подняв с земли ветошь, которую только что бросил, он грозит ей, как напакостившему котенку, и бросает в металлический ящик.

— Всякая промасленная ветошь пожароопасна, дети! — говорит он голосом папы Тура.

Проходя мимо бокса, в котором стоит освещенная машина Калинкина, Кеша кричит:

— Девочка, хватит ковыряться, а то еще подумают, что ты старательный!

— Пускай думают — переживу, — едва доносится из недр двигателя.

Зайдя в казарму, Кеша спрашивает дневального:

— Был отбой?

— Какой тебе отбой в три часа ночи? Ложись, и весь отбой.

Один за другим солдаты взмахивают одеялами и спешат провалиться в голубой мир снов.

— Еще раз повторяю, кто не слышал, — негромко говорит Шевцов. — Машины ставить только в свои боксы. Ротный завтра будет проверять. Киселев, помнишь свой номер?

— Очко! Двадцать один, если кто не понимает.

— Вот если не попал в очко, нагорит тебе завтра.

«А ведь я не попал, — вспоминает Кеша. — Не в свой загнал, в тринадцатый. Вы большая разиня, Князь! Вам не терпится испоганить счастливый день!..»

Немного поразмыслив, Кеша решается вступить в единоборство с двумя могучими противниками — усталостью и ленью. Сколько Кеша помнит себя, лень все время была при нем. Она все ему портила. Может, не стоит ее сейчас беспокоить? Вон Калинкин пришел и без всякого единоборства — бух на боковую! Спать хочет смертельно.

Ну нет, хватит! Этот день он не испортит! Наступают другие времена. Вперед на босу ногу!

С гримасой великомученика Кеша сует ноги в сапоги, накидывает на плечи шинель и выходит из казармы. Дневальный настолько увлеченно метет пол в курилке, что даже не поднимает головы.

Кешина машина выруливает из тринадцатого бокса и, описав плавный полукруг, задним ходом въезжает в двадцать первый. Свет в нем погашен, потому Кеша на всякий случай не газует.

Ба-бах!

Князь испуганно бьет по тормозам, и его как ветром сдувает с сиденья. Торопливо чиркнув спичкой, он видит в слабом свете помятую решетку радиатора Калинкиного заправщика.

— Ну, как же я забыл, еш-клешь! Он же тут стоял, в моторе возился!

Успокаивает лишь то, что решетка помята не сильно. Час работы, и она будет выправлена. Хорошо еще, что не газанул.

Кеша быстро выруливает из злосчастного бокса и ставит машину на прежнее место. Там он осматривает задний буфер и не находит никаких следов удара. Как же теперь сказать Калинкину? Князь так расстроен, что кровать уже не кажется гениальным изобретением человечества.

Придя в казарму, он начинает трясти Калинкина за плечо, но тот ни за что не хочет просыпаться.

— Калинка, что я тебе скажу…

Поэт отмахивается, как от надоевшей мухи.

«Скажу завтра, — решает Кеша, и одеяло накрывает его с головой. — Заодно помотивирую его, чтоб в чужие боксы не ставил».

41.

Утро, как и всякое солдатское утро, начинается с молниеносного натягивания брюк и сапог. Гимнастерки, пилотки и ремни остаются на табуретках. По утрам уже холодно, но стоит парням пробежать километр-другой, как от гусиной кожи не остается и следа.

После физзарядки в курилке становится тесно. Шуршат сапожные щетки. Кто-то вспоминает завалящий анекдот, на который никто не реагирует. Когда рассказчик добирается до того места, где по замыслу положено смеяться, в курилку врывается взволнованный Калинкин.

— Парни, кто мне радиатор помял? — спрашивает он.

— А ну, повернись, покажи, — просит кто-то из штатных шутников.

Калинкин и сам понимает, что его вопрос наивен. Если виновник сразу не сознался, то теперь уж подавно промолчит. Кешу этот вопрос застает врасплох. Сначала он решает подойти к парню и по-свойски хлопнуть по плечу: не волнуйся, мол, Калинка, это я тебе подсуропил. Но что-то удерживает его. Даже не удерживает, а просто он дал затянуться паузе. А пауза штука коварная: с каждой секундой становится все невозможнее подойти и хлопнуть по плечу.

— Машина где стояла? — спрашивают Калинкина.

— В боксе, где же еще? Кто-то вчера заезжал без света и врезался.

— Сильно хоть помяли?

— Сильно или нет, а выправлять мне, не Пушкину.

— Ты машину в свой бокс поставил? — спрашивает молчавший до сих пор Шевцов.

— Мой кто-то занял.

— Ну, друг, теперь на себя и пеняй. Надо было сразу разобраться, кто твой занял. Ротный узнает, тебе же и нагорит.

— Никогда номера не соблюдали, и никто радиаторы не мял, — замечает кто-то из старослужащих.

— А теперь будем соблюдать, — отрезает Шевцов. — Порядок должен быть. Калинкин, ты в какой бокс машину поставил?

— В двадцать первый, кажется.

— Киселев, это твое очко?

— Мое, — нехотя отвечает Кеша, решив, что сейчас сержант дознается, кто Калинкину подкузьмил.

— А твоя машина где стоит?

— В тринадцатом, вроде.

— Вроде, вроде! Ротозеи несчастные. Может, это ты ему?

— Он тут ни при чем, — вступается Калинкин. — Он раньше меня из парка уходил, сам видел.