Про электричество - [5]

Различные тайны, вопросы психологии и духовного развития давно интересовали Лизу. Подоконник и полки в ее маленькой комнате были завалены магическими амулетами и книгами по астрологии, оккультизму, практическими руководствами для составления гороскопов и сонниками Фрейда, Ванги, Лоффа, Хассе, Миллера, а в углу громоздились подшивки газет, в которых растолковывались тайны египетских пирамид, Бермудского треугольника и Тунгусского метеорита.

Она верила в приметы, вампиров и инопланетян. Всюду она видела знаки, указывающие на существование великой тайны жизни, растворенной в повседневности. Лиза не находила слов, чтобы назвать то, что ищет: тайна жизни была неизъяснимой. И чем упорнее пыталась Лиза проникнуть в эту тайну, тем темнее, недоступнее она становилась и тем очевиднее — бессилие человека, стремившегося к ее разгадке.

Но самым таинственным предметом в ее комнате было материно желтое платье.

Лиза обожала мать. Она не знала женщины красивее, чем ее мать. Когда Лизе исполнилось тринадцать и она в какое-то мгновение внезапно, вдруг осознала, что не унаследовала от матери ни капли красоты, ее это просто удивило. Она слышала про генетику, про наследственность и была уверена, что красота матери непременно передастся дочери. Пусть не вся, но хоть часть обязательно перейдет к Лизе. Красота просто дремала где-то внутри, в этих самых генах, чтобы однажды проснуться и озарить Лизу своим божественным светом.

Но время шло, ничего такого не случалось, Лизины ляжки становились все толще, мешали при ходьбе, потели и покрывались прыщами.

Лиза, как всякая женщина, ни за что не согласилась бы пожертвовать ради какой-то там внутренней красоты красотой настоящей, той, что заставляла мужчин провожать ее мать затуманенным взглядом. Но куда же подевалась красота матери при переходе к дочери? Не могла же она растаять, погаснуть на полпути. Где-то же она должна была храниться до поры до времени. Красота была чем-то вроде энергии, а энергия, как Лиза знала из школьных учебников, не может возникнуть из ничего и не может никуда исчезнуть, она может только переходить из одной формы в другую.

Всякая же энергия была для Лизы электричеством. Энергия красоты, разлитая в природе, проявляла себя ударом тока, когда Лиза пыталась натянуть на себя маленькое желтое трикотажное платье, обнаруженное среди вещей покойной матери. Оно было очень коротким и тесным для Зои Сунбуловой, женщины довольно крупной. Тонкая ткань обтягивала тело, выявляя все его недостатки. Лиза никогда не видела мать в этом платье.

Иногда тайком от отца Лиза надевала желтое платье. Грудь вываливалась из глубокого выреза, складки на животе и боках становились как будто больше, а голые ноги — толще и длиннее. Красная, потная, со слезами на глазах, неуклюжая Лиза разглядывала себя в большом зеркале. Ее била дрожь, она дрожала, тело чесалось, из носа текло, она стонала от унижения.

Желтый был цветом измены и разлуки, но при этом — солнечным, золотым цветом зрелости. Но это платье… Выйти в таком платье из дома — все равно что объявить войну всему миру. Неужели мать надевала его? И как себя при этом чувствовала немолодая женщина, выставлявшая напоказ свое увядающее тело? А может быть, это платье было только мечтой? Может быть, мать хранила его как память о юности, когда оно было ей впору?

Мысли Лизы путались, искали и не находили жизнеспособной формы. Надевая это платье в своей комнате, она словно совершала вылазку в иной мир, оказывалась в сумеречной зоне, где непознанное граничило с непознаваемым.

Желтое платье, желтое платье, неизъяснимое, черт бы его побрал, платье!

Однажды она не выдержала — натянула это чертово платье, надела плащ и спустилась во двор, жмурясь и косолапя от страха. Еще ничего не сделав, она чувствовала себя так, словно уже совершила какое-то преступление, причем страшное и позорное преступление.

Лиза вышла из подъезда и увидела людей, столпившихся у детской площадки. В основном это были старухи, целыми днями сидевшие на лавочках и пересказывавшие друг дружке мексиканские сериалы. Но теперь они лишь молча смотрели на старика, который лежал на спине рядом с качелями. Никто не знал, кто он такой, откуда пришел и почему вдруг умер. Присел на скамейку, закурил и сполз наземь. Кто-то вызвал “скорую” и милицию. Первыми приехали милиционеры. Они пытались узнать, кто такой этот старик, но при нем не оказалось никаких документов, а старухам, которые знали всех в округе, он был незнаком. Старик был в рыжем пиджаке и поношенных ботинках. Его накрыли простыней, из-под которой торчали тощая нога в башмаке со стертой подметкой и лиловая рука с потухшей сигаретой. Милиционеры вежливо покуривали в сторонке и зевали в кулак. Было жарко, душно. Тело лежало на утоптанном песке, накрытое простыней. Лиловая рука и стертая до белизны подметка.

Подошла седая дворовая дурочка Наташа. Она не умела говорить членораздельно, только гугнила, у нее не было половины зубов, при ходьбе она ставила правую ногу на носок и подпрыгивала, однако ей доверяли выгуливать не только собак, но и малышей в колясках. Наташа вела за руку девочку лет четырех. Она усадила малышку на качели и стала ее раскачивать. Ножки девочки взлетали над мертвым телом. Она улыбалась — ей очень нравилось на качелях — и смущенно отворачивалась, когда пролетала над телом, укрытым простыней, над лиловой рукой и стертой до белизны подметкой.