Призрак Шекспира - [53]

Если бы она зашла в театр на пять минут раньше, то, возможно, стала бы свидетелем разговора между администратором и Олегом и даже если бы такое случилось, это мало ее задело бы. Нина решила для себя окончательно вынести за скобки всю эту историю, вычеркнуть ее тщательно из своей жизни, чтобы не осталось и следа, даже мимолетного упоминания об этом тривиальном, как теперь было очевидно, романе.

В просторной гримуборной привычно пахло помадой, тоном, гримом, неизлечимыми дешевыми духами, которыми пользовались актрисы во времена, когда о настоящей косметике и парфюмерии можно было только мечтать.

Наряд Корнелии, бережно выглаженный, висел на плечиках. Присев к зеркалу и установив боковые его створки под нужным углом, Нина мысленно листала текст роли: «Несчастная — мои уста не могут сердца моего выразить голос…»

Она заставляла себя понемногу становиться Корнелией, которой вскоре выйдет на сцену.

Гардеман увидел свет в узкой полоске стекла над дверью гримуборной, постучал в дверь и, не услышав ответа, открыл. Раньше он такого себе не позволял, и Нина, повернувшись на кресле, встретила его взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.

— Что вам надо?

Это «вы» почти взбесило Олега, но он сдержался.

— Просто зашел. Весь день охочусь за… вами.

— Охочусь? С чего бы это?

— Я хочу сказать, Нина… Андреевна, что еду в Киев на пробы. На киностудию.

— Что ж, поздравляю. Желаю успеха. Что-то еще?

Олег окончательно убедился: это конец.

— Ничего больше. Вижу, вам неинтересно.

— Меня интересует премьера. И только.

Она повернулась в кресле и взяла в руки пуховку.

Гардеман постоял и вышел, громко прикрыв дверь. Чувствовал себя смущенным и униженным. «Не лучшее состояние перед выходом на сцену, — мелькнуло у него механически. — Что же, я обета верности не давал». Он подумал о пышных формах администраторши, как об экзотическом блюде, что вскоре попробует, и хотя мысль была дрянная, она немного сдержала только что почувствованное пренебрежение и унижение его мужского достоинства.

Тамара Томовна играла Гонерилью, старшую дочь короля. Александр Иванович был прав — роль вполне адекватна возрасту жены, ведь Лир, по Шекспиру, носил королевскую корону шесть десятков лет, так и дочери не обязательно должны быть юными, однако Третьяковой трудновато было рядом с Пальченко и еще с еще более молодой актрисой, которая играла Регану. Пора, ой пора, как ни старайся, переходить в ранг почтенных матрон в благородных семействах, тетушек-резонерш и тетушек-приживалок, приезжих миллионерш. Но еще не вечер, утешала себя народная артистка, еще есть кураж, а остальное — грим и свет.

Тамара знала, сколько надежд возлагает муж на эту работу и поддерживала его идею не только осовременить Шекспира, а дать людям картины обмана, интриг, подлости, фатальных ошибок, от которых не избавилось общество — не обязательно свое, родное, но и оно.

Однако Третьяковой казалось, что вряд ли публика воспримет сценическое действо как аллегорию — слишком далекий мир выведен на кон, слишком экзотические костюмы, весьма пышные монологи персонажей, далекие от современных способов общения. Разве что только шут развлечет зрителя, видимо, его реплики и комментарии найдут должное понимание и созвучность в зале.

Она не говорила о своих сомнениях мужу, репетировала, как всегда, добросовестно, и мысленно молила силы небесные, чтобы премьера не стала провальной.

В ее келью забежала костюмерша, захлопотала вокруг наряда королевской дочери, и Тамара Томовна попрощалась со своими сомнениями, готовясь к выходу.

Время перед началом, как всегда бывает в театре, еле тащился для актеров, вполне готовых к выходу на сцену, но вдруг начинало мчаться галопом, неожиданно раздается первый звонок, летают, как официанты на дорогом банкете, помощники режиссера, персонажи первой сцены первого действия — граф Кент, граф Глостер, негодяй Эдмунд — прекратили шутки за кулисой, замолчали и уже не принадлежали себе, потому что вздрогнул, поехал в разные стороны занавес, и перед залом на сцене появились не Петр Петрович, не Анатолий Семенович, и не Александр Павлович, а люди из раннего средневековья — живые, во плоти и крови своей.

Мария уговорила, упросила Степана надеть звезду Героя на парадный костюм.

— Ты же не на базаре ее выменял! Твоя звезда важнее, чем награды нынешних героев. Ну, для меня, в конце концов, Степа!

На места в десятом ряду их провела администратор — профессиональным своим зрением выхватила колоритную пару из числа публики, подошла, расспросила, улыбаясь, как гостеприимная хозяйка.

Степан Степанович хорошо знал этот зал, десятки раз сидел здесь то в президиуме на сцене, то в первых рядах партера, а Мария была едва ли не в третий раз, и то так давно, что для нее все здесь имело праздничную, даже торжественную окраску. Она рассматривала наряды женщин, пожилых и молодых, мысленно сравнивала увиденное со своим немного старомодным, но добротным нарядом, и уже то, что никто из женской половины публики не задевал ее удивленным или насмешливым взглядом, радовало и успокаивало.

Степан, неспешно поворачивая крепкую шею, смотрел налево, направо, видел лысины и седины тех, кто сидел ближе к сцене, с надеждой заметить хотя бы одно знакомое лицо, но вскоре оставил это занятие, потому что с неожиданной остротой подумал о том, сколько лет прошло с тех пор, как он последний раз был здесь. Публика собралась моложе, другая, и ровесников искать не следует.