Призовая лошадь - [45]
— Я прикрыл голову обеими руками, когда они на меня набросились, подставив им локти и бока. Правда, какой-то мерзавец саданул меня в живот так, что я чуть не окочурился.
Остальные хранили молчание… Под усталостью, под болячками и синяками, под пустыми взглядами, какими посматривали мои товарищи на дорогу и на хутора, утопавшие в каштанах и грушах, чувствовалось скрытое удовлетворение. Мы возвращались, как футбольная команда после тяжело доставшейся победы. Что-то заставило нас драться рука об руку, и мы чувствовали, что это что-то объединяет нас, хотя никто не смог бы объяснить почему. Я облокотился на борт грузовика и полной грудью, с наслаждением человека счастливого и ублаготворенного вдыхал прохладный вечерний воздух, пропитанный запахом лимонов.
В последующие дни в жизни фермы произошли весьма существенные изменения. Куате, я, колумбийцы, аргентинец и несколько человек из Центральной Америки, участвовавшие в драке, были как «смутьяны» искусно изолированы. Из нашего барака исчезли мексиканские беженцы, которых, замечу мимоходом, аргентинец с первого же дня хотел организовать в профсоюз, и вместо них в барак прибыла странная группа, состоявшая в своем большинстве из профессиональных бродяг, которые после уборки урожая должны были направиться в Лос-Анджелес и там тайком сесть в скотный вагон ночного поезда и ехать куда-то дальше. Люди опасные, без каких бы то ни было устоев. На нас они смотрели с полнейшей невозмутимостью, но в их медлительных, каких-то идиотичных движениях и мимике чувствовалась затаенная угроза.
— Такие убивают за корку хлеба, — говорил аргентинец, — насилуют, похищают людей, курят марихуану, срывают забастовки, идут в клакеры к кинозвездам, бегут в первых рядах линчующих. Паршивый народец, одним словом.
Бродяги относились к нам с немым недоверием; они присутствовали при наших яростных спорах о будущем латиноамериканских стран, не понимая или делая вид, что не понимают, о чем мы говорим. По вечерам играли в карты. Они своей компанией, мы — своей.
— У меня такое чувство, что тут я только время теряю, — говорил я Куате, — зарабатываю смехотворные гроши. Их не хватает даже на еду. Какого черта торчать здесь? Надо возвращаться в Сан-Франциско, к священным скаковым обязанностям.
— Не торопись, — уговаривал меня аргентинец, — ты как лошадь, которая норовит поскорее вернуться в стойло.
— С той лишь поправкой, что стойло называется Мерседес, — вставил Куате, — потерпи, успокойся, начальник, помни, что от перестановки слагаемых сумма не меняется. Я скажу, когда надо будет возвращаться.
— В самом деле, дался ему Сан-Франциско! Ты прав, Куате. Что он там нашел, в этом городе? Холод, туман, ветер, итальянцев или китайцев, русских или басков? Свет или запах, словом, какого черта он там нашел?
— Мерседес, дурачок, Мерседес, вот что он там нашел!
— Грубо и неостроумно. Разве в этом дело! Коли хотите знать, в Сан-Франциско есть какая-то притягательная сила, и в бурной ночной его жизни, и в солнечных морских рассветах, в вечном его обновлении, к которому причастен каждый, кто в него вживается. Какая-то прелесть города-путешественника, всегда готового к отплытию от своих пирсов и причалов. Он не дает тебе времени осесть, погрузиться в житейский омут, он вечно тебя подгоняет, грозя оставить за бортом, и этот постоянный трепет, который он тебе внушает, невольно заставляет тосковать по нему. Ты живешь в Сан-Франциско с ненасытной тоской по Сан-Франциско!
— А все оттого, что город выстроен из треугольников.
— Треугольников?
— Да еще таких, одна из вершин которых неизменно уходит в океан.
— Знаешь, Куате, это уже лирика!
— Разве я виноват, что Сан-Франциско построен так нелепо! Ты не знал? Половина улиц обрывается прямо в воду. Другая половина — теряется где-то в лабиринтах холмов и закоулков, не имеющих ни конца ни края. Потому-то в этом городе не бывает знакомых. Население непрерывно меняется. Народ высаживается с кораблей и на автомобилях снова отправляется через мост куда-то в море. Или подымается на холмы и больше 3 не возвращается.
— Какая часть города вам больше всего нравится?. Мне так прибрежная. Чего стоит один запах бифштексов по-гамбургски с нарезанным луком или йодистый ветер с моря!
— Чепуха! Всего лишь жалкое подражание Кони-Айленд. Настоящий Сан-Франциско — это улица Кирни и Китайский городок. Морг и бордель иностранного квартала. А сырые замшелые китайские лачуги? Мгла непролазная! Обшарпанные черные стены; на полу валяются самые диковинные отбросы: то ли окаменелости крыс, то ли изрезанное на куски бренное человеческое тело. Из темноты выплывает кругленький, во всем черном китайчик, похожий на крота, шляпа надвинута на самые глаза, в углу рта дымится сигарета. И бумажные фонарики. Да какие хорошенькие!
— Все это, друг мой, ты видел в кинофильмах. А вот мне нравится…
Перечисление было бесконечным. Рынок, Мишн, Бальбоа, Голден-Гэйт-парк. Следует, правда, принять в расчет и то, что всем нам ферма уже обрыдла, осточертела изнурительная жара, запах помидоров, дерьмовая еда, убийственное недоверие и подозрительность, и все это ради несчастных грошей, которые мы сумели заработать.
Представляемое читателю издание является третьим, завершающим, трудом образующих триптих произведений новой арабской литературы — «Извлечение чистого золота из краткого описания Парижа, или Драгоценный диван сведений о Париже» Рифа‘а Рафи‘ ат-Тахтави, «Шаг за шагом вслед за ал-Фарйаком» Ахмада Фариса аш-Шидйака, «Рассказ ‘Исы ибн Хишама, или Период времени» Мухаммада ал-Мувайлихи. Первое и третье из них ранее увидели свет в академической серии «Литературные памятники». Прозаик, поэт, лингвист, переводчик, журналист, издатель, один из зачинателей современного арабского романа Ахмад Фарис аш-Шидйак (ок.
«Рассказ Исы ибн Хишама, или Период времени» Мухаммада ал-Мувайлихи (1858—1930) — самое яркое произведение египетской просветительской прозы, не утратившее своей актуальности до настоящего времени. Написанный в стиле средневековой арабской макамы «Рассказ» вбирает в себя черты и современного европейского романа, и публицистической статьи, и драматической пьесы, что делает его важнейшим звеном в цепи трансформаций классической арабской прозы в новые формы, перенимаемые у западной литературы. Бытоописательный пласт «Рассказа Исы ибн Хишама» оказал огромное влияние на творчество египетских прозаиков-обновителей 20-х годов XX в., решавших задачи создания национальной реалистической литературы. Для широкого круга читателей.
Дочь графа, жена сенатора, племянница последнего польского короля Станислава Понятовского, Анна Потоцкая (1779–1867) самим своим происхождением была предназначена для роли, которую она так блистательно играла в польском и французском обществе. Красивая, яркая, умная, отважная, она страстно любила свою несчастную родину и, не теряя надежды на ее возрождение, до конца оставалась преданной Наполеону, с которым не только она эти надежды связывала. Свидетельница великих событий – она жила в Варшаве и Париже – графиня Потоцкая описала их с чисто женским вниманием к значимым, хоть и мелким деталям.
«Горящий светильник» (1907) — один из лучших авторских сборников знаменитого американского писателя О. Генри (1862-1910), в котором с большим мастерством и теплом выписаны образы простых жителей Нью-Йорка — клерков, продавцов, безработных, домохозяек, бродяг… Огромный город пытается подмять их под себя, подчинить строгим законам, убить в них искреннюю любовь и внушить, что в жизни лишь деньги играют роль. И герои сборника, каждый по-своему, пытаются противостоять этому и остаться самим собой. Рассказ впервые опубликован в 1905 г.
Желтоплюш, пронырливый, циничный и хитрый лакей, который служит у сына знатного аристократа. Прекрасно понимая, что хозяин его прожженный мошенник, бретер и ловелас, для которого не существует ни дружбы, ни любви, ни чести, — ничего, кроме денег, презирает его и смеется над ним, однако восхищается проделками хозяина, не забывая при этом получить от них свою выгоду.
Хулио Кортасар (1914–1984) – классик не только аргентинской, но и мировой литературы XX столетия. В настоящий сборник вошли избранные рассказы писателя, созданные им более чем за тридцать лет. Большинство переводов публикуется впервые, в том числе и перевод пьесы «Цари».