Призовая лошадь - [35]

— Привет!.. — произнес он заспанным голосом. — В чем дело, шеф?

— Привет! Ну и дрыхнешь же ты, любезный! Ведь этак и лошадь могли увести вместе с тобой в придачу, а ты бы и ухом не повел.

— Ерунда! Тут у нас не воруют.

У него была приятная улыбка и в черных глазах выражение едкой насмешливости. Волосы длинной челкой нависали над смуглым лбом. Как у всех карликов, возраст его был неопределенным; тело тренированное и мускулистое, как у молодого, а выражение глаз — как у человека многоопытного, пожившего.

— Это, — сказал Идальго, показывая на меня, — мой приятель, почти родич. Познакомьтесь.

— Понятно, — буркнул тот, исподтишка разглядывая меня.

— Как чувствует себя земляк?

— Белый?.. Как ангел. За исключением того, что ленится бегать.

— Взглянем на него?

— Одну минутку. Сейчас он спит свою сьесту.

Идальго весело рассмеялся.

— Ах, сукин сын, да он у тебя барином живет. Видал, приятель? Этот упрямый коняга живет здесь, в Калифорнии, будто на курорте. Говорят, что сперва его привезли в Нью-Йорк, но, поскольку он бегал там плохо, решили перевезти сюда в надежде на климат. А здесь он прижился, освоился и, кроме как есть и пить, знать ничего не знает. Первым он не приходит даже случайно. Его штрафовали уже два раза, не так ли, Хулиан?

— Три, — поправил малый. — Сейчас он идет за три тысячи долларов, но завтра пойдет уже за тысячу шестьсот.

А потом?

— А потом пойдет на колбасу. Пойдет на килограммы.

— Что же все-таки с ним такое?

— А то, — сказал Хулиан, — что это не беговая лошадь. Для цирка, может, она и годится, но не для ипподрома.

— Ему бы хлеб развозить!

— Нет, это уж ты хватил! У него есть свои достоинства. Для цирка очень подходит, или, например, чтоб на нем гарцевали изящные дамочки из конно-спортивных клубов…

— Правильно! Вот это понравилось бы мерзавцу: таскать на своем крупе белокурых красоток.

— Если бы он пожелал бежать, — продолжал Хулиан, — он мог бы сделать это недурно. Однако уперся, хоть тресни! Редкостный, необыкновенный экземплярчик! Прямо личность. Знаете, стоит показаться какой-нибудь кобыле, как он начинает бить копытами и брыкаться. Будто хочет сожрать ее живьем. А посмотрите на него во время выездки! Воображает себя звездой, единственным чемпионом. Вышагивает с такой важной торжественностью, что публика просто подыхает со смеху. Уверяют, что этому он обучился в Голливуде. Тренируется только в одиночку, проклятый. Если мы не выпускаем его поутру, он начинает так носиться по конюшне, что кажется, вот-вот рухнет постройка. Хозяева других лошадей протестуют и, понятно, не позволяют ему прогуливаться по главной дорожке. Приходится выводить его закоулками, чтобы он не перебудоражил весь ипподром.

— Но когда он бежит!..

— Нет, это не называется бегать. В скачке он не выкладывается. Чего нет, того нет. Он слишком самоуверен, чтобы выкладываться, хотя и мог бы. Все дело в том, что, когда он бежит, голова его занята чем угодно, только не скачкой. Ему безразлично… как если бы всё это было простой игрой. Когда же начинается настоящее состязание и другие лошади настигают его, он галантно уступает им дорогу, пристраивается в хвост и спокойно наблюдает, как соперники завоевывают не заслуженные ими места. С финиша в конюшню он возвращается величественным шагом с видом по меньшей мере победителя «Гандикапа святой Аниты». Хозяину это в конце концов осточертело.

— Пойдем взглянем на него.

— Сколько времени?

— Что-то около часу.

— Отлично, будите этого соню. Хватит ему спать, пора кончать сьесту. В четыре часа он должен быть в паддоке. Бежит в последнем заезде.

— На милю с четвертью?

— Да в рекламном заезде на три тысячи долларов.

Знаю, однако, что хозяин продает его за тысячу шестьсот.

Хулиан отворил дверь, и я впервые увидел этого редкостного скакуна, привезенного с моей родины, о котором шло столько разговоров. Помню, меня поразили его полуоткрытые глаза, налитые кровью. Глаза полуночника. Сивая челка падала на лоб. Когда мы открыли дверь, он принялся звонко и долго мочиться. Словно пьяница на стену вокзала. Я уставился на короткие ноги и грузный живот. Такой объемистый, что поначалу мне показалось, что это не конь, а кобыла, да еще жеребая. Но, приглядевшись вблизи, я понял, что то, что я посчитал брюхом, было на самом деле сильно развитой мускулистой грудью. Костяк ног выглядел невероятно тонким. Быть может, вследствие оптического обмана, по контрасту с мощной грудью и развитыми мускулами.

— Делали прижигание? — заметил я.

— Это ничего. На левой ноге появился накостник, и пришлось прижечь обе. — Хулиан нагнулся и большим и указательным пальцами обхватил бабку. — Нежнее и тоньше женской ножки, — прибавил он, весело подмигивая. — Но на ногах стоит крепко.

На пепельно-белой шкуре виднелся опаленный участок и шов от иглы. Конь был большеголовым, что сразу же располагало к нему, хотя, понятно, придирчивый знаток счел бы это за досадный изъян. Нам этот изъян был, напротив, очень симпатичен, ибо мы хорошо знали подобную породу людей у нас дома. Конь был таким же чилийцем, как Идальго или я. Тут уж никаких сомнений! Оно и за милю было видно. Для полного опознания друг друга скакуну не хватало только заговорить. Головастый, коротконогий, грудастый, да еще этот грязно-белый цвет, цвет деревенской мазанки, все это плюс то, что нарассказал нам Хулиан, могло произрасти только на нашей многотрудной чилийской земле. Иные скажут: чепуха, сантименты! Но я узнавал в этом скакуне своего земляка и с радостью пожал бы ему руку, когда б не угадал в пьяных его глазах какие-то недобрые, ехидные огоньки, предвещавшие удар копытом вместо рукопожатия. Как если бы животное хотело сказать: «Хватит, насмотрелся на меня, иди, губошлеп…» И тем не менее оно милостиво кивнуло мне пару раз головой, и я счел это за приветствие. Время от времени конь ударял копытом о землю или взмахивал хвостом.