Призовая лошадь - [20]

— Боже! Ну и скотина же я!

Веласкес и Норма с удивлением взглянули на меня. Разве причина не в нелепой, почти неприличной моей застенчивости? А вдруг мое поведение она истолковывает превратно? Однако самая мысль сделать Норму и Веласкеса моими наперсниками была мне глубоко отвратительна. Но как я ни старался, избежать этого все же не удалось. После долгих отнекиваний и увертливых восклицаний пришлось-таки излить душу. Конечно, Норма не из тех, кто ниспослан помочь мне. Доверия Мерседес ей никогда не снискать, а уж воздействия на нее — и подавно. Мне больно было думать, что в моменты даже откровенной нежности между нами — что случалось нередко — она могла пренебречь мною и предпочесть других. Возможно, я был для нее лишь приятным собеседником, милым, но бесплотным другом на случай чувствительного и романтического настроения, а те, другие, или тот, другой, на случай более…

— Будь проклята!..

— Кто? Я?

— Что вы, Норма!

— Как может он тебя ругать, если едва тебя знает?

— Будьте мужчиной, — сказала Норма, отводя глаза, — признайтесь ей в любви, а главное — обнимите покрепче.

— Не обращай внимания, она пьяным-пьяна, — сказал Веласкес, видя мое негодование.

Они повели меня в «Бурлеск». Этот воскресный вечер мне запомнился.

Холл был пуст. Какой-то лысый, неказистый толстяк, одетый в синий костюм в полоску, зазывал прохожих; глотая слюну, он выкрикивал:

— Girls, girls, girls![17]

Его глаза едва угадывались за толстыми стеклами очков, под нависшими над ними лохматыми крашеными бровями. Веласкес взял билеты. Лицо кассирши при ярком солнечном свете походило на маску, размалеванную малярной кистью, или на кусок белого холста, заляпанный томатными пятнами. Мы прошли по подобию стеклянной галереи, где красовались в соблазнительных позах артистки. Толстяк отобрал у нас билеты, и мы вошли. Зал представлял собой огромный темный подвал. В холодном воздухе стоял пронзительный запах дезинфекции. Когда мы вошли, показывали фильм об экспедиции в Африку. Мелькали фигурки негров и негритянок, двигались они какими-то рывками, заглядывая в съемочную камеру и растягивая в улыбке изуродованные кольцами губищи. Лев, слон, дерущиеся крокодилы. Купающаяся гологрудая негритянка. Какой-то профессор, одетый в короткие штаны бойскаута, утирающий пот носовым платком и потом бредущий куда-то. Лента была такой ветхой, что порой просвечивал экран. Когда глаза привыкли к темноте, я осмотрелся вокруг и заметил, что в зале сидит не более десятка человек. Мною овладела неизъяснимая тоска. Я решил, что всевышний покинул меня, и я готов был впасть в полное отчаянье. Веласкес преспокойно поедал жареные маисовые хлопья, а Норма жевала резинку. Запах дезинфекции окутывал зал будто вонючая сырая простыня. Казалось, что мы находимся в гигантском нужнике. Фильм был бесконечным. Я начал было уже ерзать от скуки и досады на себя, как свет вдруг зажегся. Толстяк, стоявший в дверях, взошел на сцену и стал продавать пакетики со сластями. Тот, кто покупал пакет, впридачу получал французский романчик с непристойными картинками. Толстяк долго нес какую-то ахинею, зрителям это обрыдло, и они криками заставили его замолчать. В зале находились трое или четверо китайцев, остальные были американские солдаты и матросы. Когда заиграл оркестр, публики в зале немного подбавилось. Наконец-то начался парад женщин. Казалось, что по мере того как раздевались они, вместе с ними раздевался и зал, в том смысле, хочу я сказать, что со стен глянули наслоения лет: паутина, прилепленные сгустки жевательных резинок. Обрывки занавесей колыхались как гигантская траурная бахрома. Все в этом зале было тленом, разложением, упадком, одной сплошной чудовищной язвой. Прожектора вырывали из тьмы грязные стропила, колонны, лепные украшения, кинжалами вонзались в дряблые телеса танцовщиц, и тогда общая метаморфоза, о которой я говорю, принимала характер зловещей галлюцинации. Противные подробности только усиливали картину тлена и гниения; с наших мест мы ясно различали шрамы после операций аппендицита, кесарева сечения, прыщи, синяки и укусы, которые при ярком свете не могла скрыть никакая пудра. На эстраде, сменяя друг друга, оголялись все новые и новые женщины. Темно-фиолетовый луч терзал сладострастно вибрирующие тела, выклевывая пышущие похотью куски мяса. Это был наворот грудей, лодыжек, бедер и рук, в котором помутневшие и обезумевшие взгляды посетителей шарили, словно в зловещем рве лагеря смерти. Молоденькая девица со стройным красивым телом, поспешно раздевшись, застыла с покаянным видом, слегка раздвинув ноги и изображая крайнее смущение. Из рядов с ревом выскочил какой-то пьяный. Бегом примчался швейцар и грубым окриком привел его в чувство. Густое, давящее вожделение овладело нами. Норма откинулась на спинку стула, касаясь меня и Веласкеса своими бесстыдно выставленными ногами. Веласкес метнул в рот пригоршню маисовых хлопьев и продолжал жевать.

Выходя из зала, я чувствовал себя так, будто мою нравственность подвергли рентгеноскопии; мне вдруг представилось, что все теперь могут увидеть ту грязь, которая скопилась у нас внутри. Веласкес и Норма вышли какими-то подавленными. Мы молча направились в «Эль Ранчо», чтобы повидать Мерседес. Когда мы пришли, я отыскал ее и пригласил танцевать. По тому, как тесно она прижалась ко мне, было видно, что она заметила мое возбужденное состояние. Ей было непривычно, что я держал ее вот так, без нежной почтительности, с единственным желанием ощущать ее тело. До начала выступления оставалось еще несколько часов. С каждым танцем мы становились все молчаливее и сосредоточеннее, сообщая друг другу только трепетный жар наших тел. Видимо, наша пара и в самом деле что-то такое излучала — это было заметно по устремленным на нас понимающим, почти подзадоривающим взглядам, словно зрители ожидали кульминации, свидетелями которой им уже не быть. Втайне я помышлял о первом страстном поцелуе. Руки мои, обхватившие ее плечи, дрожали. Вдруг случилось нечто неожиданное: в середине танца Мерседес легко отталкивает меня и опрометью бросается навстречу кому-то. Прежде чем я разобрался в том, что происходит, я увидел ее бегущей, увидел, как она берет за руки вошедшего и усаживает его за стол, не обращая на меня ни малейшего внимания. Выглядел я в этот момент, вероятно, весьма глупо. Среди присутствовавших, видевших все это, раздались смешки. Мерседес бросила меня самым грубым и бесцеремонным образом ради другого. Я оторопел. Очнувшись от оцепенения, я направился в бар. Меня догнал Веласкес, опасавшийся, что я устрою скандал. Опасался он зря. Бесцеремонность Мерседес совершенно меня обезоружила, настолько она была неожиданной и жестокой. Оттанцевав свои вечерние номера, Мерседес подошла ко мне и сказала, что сегодня должна будет пойти с одним своим приятелем, с которым условилась уже давно. Сказала она это как ни в чем не бывало, словно речь шла о совершеннейших пустяках. Тем страшнее показались мне ее слова. Я ответил каким-то невнятным бормотанием. Когда они ушли, мною овладела безысходная тоска, и в пьяном чаду, который за этим последовал, я не мог объяснить себе четко, что же в конце концов привело меня к сознанию своего поражения: потерянный ли день, который мы проторчали в «Бурлеске», или позорище, которое я претерпел здесь, в «Эль Ранчо»? Мы пили — Веласкес, Норма, девица, которую пригласил к нашему столику Веласкес, и я. Вскоре моя новая подружка припала ко мне на грудь своим пышным смуглым бюстом; сквозь щекотавшую меня густую шевелюру я ощущал все более близкое и реальное присутствие голой плоти, которую я видел сегодня в «Бурлеске» и которая возбуждала меня, мутила разум. А вместе с ней в сознании возникал унылый, пропахший дезинфекцией холодный пустой зал и, как рыдание, как дикий кошмар, образ Мерседес под руку с ее безликим ухажером.