Призовая лошадь - [19]

На Норму мое дезертирство впечатления не произвело; пожалуй, даже наоборот, она так была потрясена моим самоотвержением, моим согласием сопровождать ее лодыря мужа в «Фермонт», — где, кстати, в отличие от меня он продолжал трудиться, — что в знак благодарности пригласила меня провести с ними воскресенье. И это было воскресенье примечательное, одурманивающее и вместе с тем фатальное и огорчительное. Норма, одетая в лиловое и черное, красовалась в туфлях на таких высоких каблуках, что казалось, шла на ходулях. Туфли эти она надела не без задней мысли; они держались на ремешках, оплетающих икры ног наподобие греческих сандалий, эффектно оттеняя их изящество. Поставленная на эти туфли-башенки, она извивалась с кошачьей грацией, кокетливо выпячивая при ходьбе приятные свои округлости. Рядом с ней Веласкес выглядел сутенером. Возможно, что в этом были повинны его двухцветные ботинки, гавайская рубашка и розовый галстук. В их обществе я чувствовал себя слегка неловко. Эх, были бы у меня хотя бы красные ботинки, или желтый жилет, или, на худой конец, шейный шелковый платок! Мы молча шли по Бродвею к церкви Гвадалупской божьей матери. Утро было сияющим: на ослепительно ясном небе ни единого облачка. Ветер с разбега натыкался на стены домов, срывая по дороге душистые клочки морской пены. Мы вошли в церковь, и Норма пожелала сесть в первый ряд. Не знаю, что привлекало больше внимания — ее лиловое платье или пронзительный скрип ботинок Веласкеса. Норма опустилась на колени, и пока мы, следуя ритуалу мессы, опускались на колени, снова поднимались и садились, она продолжала стоять на коленях, то ли от избытка благочестия, то ли оттого, что заснула.

Выйдя из церкви, мы сели в вагончик фуникулера, который, спотыкаясь на каждом шагу, повлек нас вверх по холмам. Мы, пассажиры, сидим на двух длинных скамьях спиной друг к другу в открытой секции. В нескончаемо упорной борьбе с крутыми подъемами, которыми изобилует Сан-Франциско, тянутся прохожие. Встречающиеся на пути мужчины неизменно останавливаются разинув рот, чтобы полюбоваться на ножки пассажирок, никак не могущих скрыть их от предательского ветра, который всегда находит дорогу под юбку. Проходят старые китайцы, раскуривая проникотиненные слоновой кости трубки; проплывают в крошечных туфельках маленькие, кругленькие, одетые в черное китаянки. Из «Фермонта» и «Мар Гопкинса» выходят блондинистые, бронзовые от загара, высокие элегантные женщины. Ветер развевает их короткие прически, и они неизменно улыбаются, обнажая белоснежные крупные, словно у лошади, зубы. Вагончик начинает спуск. Поднимается шум, гам. Выходят одни, входят другие. Проезжая Кэтэй, мы видим большой ресторан, сквозь синие стекла которого посетители кажутся обитателями подводного царства. Отсюда открывается вид на Китайский городок, смахивающий на почтовую открытку. Улица Гранта — узенькая, обрамленная разноцветными палатками, стилизованными под пагоды, и просто ларьками, где выставлены всевозможные китайские и японские товары: огромные шелковые платки, фиолетовые, желтые, красные, черные и зеленые; изделия из слоновой кости и яшмы, веера, сундуки, палки, туфли, чесалки, керамика и стекло; различные растения, цветы, сладости, книги, литографии. Среди этого разгула красок возникает китайский рынок с бездной поражающих воображение таинственных предметов. Некоторые из них на поверку оказались освежеванными кроликами, но препарированными столь изощренно, что они стали походить на какие-то невероятные мифологические чудища из шелка, бумаги или прессованного пепла. Можно было подумать, что кто-то их прожевал, выплюнул, слепил диковинные фигурки и засушил. Были представлены тут и другие деликатесы в самых удивительных сочетаниях. Например: желе из мышиных хвостиков, лягушки по-королевски, хорьки под белым соусом. Сквозь решетку видно подвальное помещение, полное кур и голубей; посмеиваясь, расхаживают приказчики, желтые, лысые, глянцевые. Тысячами разноцветных огней горят на стенах световые китайские рекламы и афиши. Полыхают витрины, среди кресел и императорских носилок красуются сверкающие холодильники, фаянсовые ванны, унитазы и телевизоры.

Мы вышли из вагончика и двинулись к волнорезам. Оклендский мост. Его четкая металлическая конструкция вынырнула из-за угла на фоне голубой глади залива. В золотистом сиянии утра дома принимают графическую отчетливость старинных эстампов. Перед входом в отель стоит молчаливая группа филиппинцев, низкорослых, коренастых, одетых в спортивные куртки, которые доходят им почти до колен; на головах огромные широкополые шляпы, украшенные перьями. Напротив «Ла Чина Поблана» собрались мексиканцы. Толстые, смуглые, в рубашках, заправленных в брюки; они беседуют вполголоса. По другую сторону улицы, возле магазина, собираются итальянцы: пять или шесть стариков, одетых в черное; пиджаки кургузые, без галстуков, во рту сигара или трубка, все яростно жестикулируют, в глазах озорные искорки.

Норма без умолку болтала, перескакивая с предмета на предмет. Не нравилось мне одно: какого черта далась ей Мерседес. Что общего было у нее с богемным мирком, в котором обреталась Норма со своим Веласкесом? Норма старалась выпытать причину моей застенчивости и явно хотела подбить меня на действия более решительные. А я-то хорошо знал, что Мерседес никому не позволяет никаких вольностей. Я виделся с ней всякий день и очень часто в ее комнате. После обеда я провожал ее на репетиции, где мог вволю любоваться ее соблазнительным телом, затянутым в синее трико, а вечерами лицезреть ее в танцах почти обнаженной. Я искренне восторгался ею без всякой задней мысли и потом долго, часами напролет по-братски болтал с нею, рассказывая о Чили, о своих планах, выспрашивая о ее родне, большую часть которой она знала только по старым фотографиям. При всем этом, при всей близости, установившейся между нами, при всей нежности, сквозившей в каждом моем слове и жесте, которые она принимала с нескрываемым удовольствием, никогда я не позволял себе слова или знака, кои можно было бы истолковать как домогательство ответа на мою глубокую, созревшую влюбленность, сдержанную в проявлениях, но страстную.