Призовая лошадь - [17]

— Вы ни черта не можете без нашей помощи и понуканий. Ваши селитряные прииски и медные рудники действуют только потому, Что там работают североамериканцы.

— Эксплуатируют их, хотите вы сказать? А работают там чилийцы.

Впрочем, ему хоть кол на голове теши! Балда уверял, что Чили — это сплошные тропики и что в наших учреждениях служащие спят послеобеденную сьесту в гамаках. Что они не спали — этого утверждать не буду, но в гамаках… Словом, с этим болваном я спорил по любому поводу. Еще говорил он так:

— Что сталось бы с жителями Центральной Америки, если бы не «Юнайтед фрут компани»? Кто научил бы их возделывать землю и использовать природные богатства?

— Вот сукин сын! — распалялся в ответ мексиканец-чернорабочий, ни слова не знавший по-английски. — Скажи этому смрадному псу, что, когда его схватят гватемалцы, они вздернут его, а потом поджарят на медленном огне.

Как проучить подобного субъекта, вывести на чистую воду, наказать за гнусный его расизм? Большего наказания, чем позвать его однажды к концу смены и показать работенку, на которой я решил поставить точку в своей карьере каменщика, я придумать не мог. Воспользовавшись его халатностью, я самолично выложил часть стены. Выложил на глазок. Положил кирпич на кирпич и скрепил раствором, рецепт которого дал мне один пьяница, мой земляк. Когда старший мастер увидел мою работу, он должен был сделать над собой усилие, чтобы не рухнуть в обморок. Моя стена походила на американские горы, а на самом видном месте, в знак несмываемого позора, я инкрустировал кожаную куртку старшего мастера, которую предварительно окунул в цементную смесь, дабы придать ей долговечность и местный колорит.

Другая моя работа по краткости своей и драматичности была столь же незабываема, как и работа каменщиком. В пансионе я познакомился с одним парнем из Панамы, с которым свел закадычную братскую дружбу. Имя его было Микеланджело, а фамилия — Веласкес.

— Ну и имечком же тебя наградили, приятель, — сказал я ему однажды, — пристало разве что академии изящных искусств.

— А ты не выпаливай его целиком, — посоветовал он. — Зови меня просто Майком, вот и все дела.

Таким был этот Майк, прямодушный простой парень, к тому же розовощекий и кудрявый, как ангелочек. Правда, слишком темный, вроде тех чернявеньких ангелочков из песни. Смеялся он самым необыкновенным образом: надувал щеки и щурил глаза так, что, казалось, вот-вот лопнет, однако не издавая при этом ни звука. Все уходило в конвульсии и морщинки. Жена его тоже была существом необыкновенным, правда, по другим причинам, о которых я скажу в свое время. Но всего занятнее было то, что друг мой с таким пышным именем был в самом деле художником. Работы его производили впечатление даже приятное, колорит их был верный, хотя ничего гениального или даже просто оригинального они собой не представляли. Так или иначе, но зарабатывать на жизнь своею живописью он не мог. Стало быть, приходилось браться за любую работу: подручного повара, слуги, Кладовщика. Однажды, когда я прохлаждался в своей комнате, вошла жена Веласкеса, чем-то очень опечаленная и озабоченная.

— Простите, что я помешала вам, — сказала она на своем странном наречии, смеси итальянского и местного испанского, — но вы единственный, кто бы мог помочь Майку в одном очень важном деле.

— Входите и садитесь, пожалуйста, — ответил я. — Вот только сесть вам придется сюда, на кровать, поскольку все другие места заняты. Извините меня.

Она присела на краешек кровати и принялась выкладывать мне свою заботу. По мере рассказа я внимательно разглядывал ее. Мне она очень нравилась. Жена Веласкеса принадлежала к тому типу женщин, которых лишь очень редко удается рассмотреть хорошенько, так как в большинстве случаев их встречаешь лишь ночью, и к тому же они столь щедро пользуются косметикой, что из-за этой плотной упаковки истинного их лица никак не увидишь. А между тем лицо ее было на редкость живым и выразительным. В ней соединялось по меньшей мере два человека. Один невидимый, едва угадываемый за слоем пудры и наклеенными ресницами, словно стоящий за шторами. Другой — вполне натуральный и лишь припудренный и подмазанный. — При дневном свете ей можно было дать лет сорок. Удивительно белое лицо, серые глаза, рыжеватые брови, волосы иссиня-черные, а ближе к корням — цвета подсолнуха. Контраст между белоснежной, чуть веснушчатой кожей и черной копной волос придавал ее внешности какую-то неотразимую чувственную прелесть, которую она к тому же еще подчеркивала черной одеждой. Юбка ее, согласно китайской моде, имела на боку разрез, хотя и не такой, как у иных подделывающихся под китаянок модниц, которые щеголяют в юбках с разрезом чуть ли не до пояса.

— Прямо не знаю, что делать с этим человеком. Вроде такой крепыш, такой здоровяк, а в жизни застенчивее голубя. За себя постоять не может, вот все и помыкают им. Работать он не хочет, так как же и на что нам жить? Я знаю, что он художник, но посудите сами, каким бы художником он ни был, не могу же я одна тянуть весь воз.

— Вполне согласен с вами.

— Раз согласны, то вот и помогите нам.