Привет от Вернера - [18]

А я опять рассказал ей про горизонт. Я сказал, что на даче тоже можно видеть круг горизонта, особенно в чистом поле.

– Ты хочешь видеть горизонт в чистом поле? – спросил я Гизи.

И она сказала, что хочет. Тогда я сказал, что скажу маме и отцу скажу, и ее обязательно возьмут, и никаких денег платить не надо, никаких пфеннигов, просто мы ее пригласим, и все. И Гизи сказала:

– Danke! (Это значит: «Спасибо!»)

Разговаривая, мы с Гизи незаметно подошли к Ляпкину. Он все ходил на своих лыжах вокруг Памятника. Он двигался еле-еле, широко расставив ноги, и пыхтел, то есть сопел. Доказав еще раз, что он Сопелкин. И страшно воображал. Из-за своих лыж. Он стал весь красный.

Когда мы подошли, Ляпкин остановился и посмотрел на нас.

– А у меня лыжи! – сказал он.

Но я это пропустил мимо ушей. Гизи все равно не поняла, и я не стал ей этого переводить. Я это пропустил мимо ушей, а сам сразу его огорошил... Думаете, я насыпал на него горох? Вовсе нет! Зачем мне сыпать на него горох, когда я его и так огорошил, безо всякого гороха.

– Вот ты тут ходишь и думаешь – ты в середине? – спросил я его.

– Как – в середине? В какой? – переспросил он.

– Ну, в середине! Как ты не понимаешь! Вот ты скажи: ты в середине двора?

Ляпкин неуверенно посмотрел вокруг, потом на Памятник Воровскому, потом на нас.

– Да, – сказал он.

– Ну, а вообще? – спросил я ехидно.

Гизи смотрела и слушала.

– Как – вообще? – спросил Ляпкин.

– Эх, ты! Не понимаешь! В середине ли ты горизонта – вот что!

Ляпкин смотрел на меня, моргая. Он совсем растерялся.

– Эх, ты! – сказал я опять. – Ну, скажи вот что: в середине ты земли или нет?

– А ты? – спросил Ляпкин.

– Я в середине! – сказал я.

– Почему?

– Потому что я всегда в середине!

– Тогда я тоже в середине! – сказал вдруг Ляпкин.

Я расхохотался:

– Это ты? Ты-то в середине? В какой ты середине?

– В середине двора, – сказал Ляпкин.

Я опять расхохотался.

– Не понимаешь ты! – сказал я. – Ты в середине двора, а я вообще в середине! Понимаешь? Вообще! Я в середине всей Земли! Всего мира! И Гизи со мной в середине! А ты сбоку!

– Почему я сбоку? – обиделся Ляпкин. – Я тоже в середине!

– Это ты сейчас в середине, потому что мы к тебе подошли! И все равно ты немножко сбоку, потому что рядом. А когда мы с Гизи отойдем, ты будешь совсем сбоку! Сбоку припека!

– Нет, в середине! – сказал Ляпкин. – Я тоже.

– Нет, сбоку припека!

– В середине!

– Сбоку припека!

– В середине!

– Сбоку припека...

Мы могли бы еще долго спорить. Но Гизи нас перебила.

– Was ist los? (То есть: «В чем дело?») – спросила она.

Я ей объяснил, в чем дело.

– Ach, laß ihn! – сказала Гизи. – Er ist ein Dickkopf! (To есть: «Ах, оставь его! Он толстоголовый!»)

– Как? – спросил я. – Толстоголовый? – и посмотрел на Ляпкина: у него действительно была толстая голова.

Но Гизи сказала, что «толстоголовый» – это значит «глупый», который ничего не понимает. Так в Германии говорят. Я засмеялся. Я сказал Ляпкину:

– Ты толстоголовый!

И мы отошли.

Мы шли в сторону, а снег все сыпал и сыпал, и Ляпкин все смотрел сквозь снег в нашу сторону, а потом опять продолжил свой долгий путь вокруг Памятника на лыжах.

У Гизи была лопата в руках; она шла, подбрасывая лопатой снег, и вдруг сказала:

– Wollen wir ein Haus bauen. (To есть: «Давай строить дом».)

– Давай! – сказал я, побежал домой и принес лопату.

И мы стали строить из снега дом. Снегу было много, повсюду во дворе сыпал снег и лежал слой снега, а по краям еще и стояли сугробы. Мы выбрали большой сугроб и стали его обрабатывать.

Липкий снег хорошо обрабатывается. Из него можно высокую башню построить, и она не развалится.

Но мы строили не башню. Мы строили такой эскимосский дом, в котором на Севере эскимосы живут, – я в книге видел. В таком доме даже тепло, даром что он из снега. Гизи тоже слышала про эскимосские дома. Оказывается, эскимосы в Германии известны.

Гизи сказала, что мы будем два эскимоса: муж и жена. Только это секрет. Чтоб никто не знал. И я согласился. Мы стали быстро строить. Работы хватало! Гизи обрабатывала стены и крышу, а я в сугроб вкапывался. Чтоб можно было влезать. А то что это за дом, если в него нельзя влезать!

Ляпкин сошел со своих лыж, взял их под мышку и подошел к нам – смотреть, как мы строим. Он смотрел и сопел.

– Я тоже хочу делать дом, – сказал вдруг Ляпкин.

– Ты не сможешь! – возразил я. – И у тебя лопаты нет!

– Я буду лыжей копать!

– Не сможешь ты лыжей копать!

И Ляпкин стал совсем грустный.

Я объяснил Гизи, чего он хочет, и Гизи сказала:

– Пусть!

Пусть он будет наш сын. И копает с нами. У эскимосов дети всегда с родителями копают.

Я не очень хотел, чтоб он был наш сын, но уж ладно. Раз Гизи так хочет.

– Ты хочешь быть наш сын? – спросил я. – Тогда будешь копать!

– Хочу! – повеселел Ляпкин.

– Ты должен ее звать «мутти», а меня «фати» – это по-немецки, – сказал я. – Потому мы твои мать и отец!

– Ладно, – сказал Ляпкин.

– Скажи: «Ладно, фати».

И Ляпкин сказал:

– Ладно, фати.

И я ему дал свою лопату, чтобы он снег отгребал. Сам я лыжей вкапывался внутрь дома. А Гизи стала окна прокапывать. Работа у нас пошла быстро. Замечательно пошла работа! Только кончилась она не замечательно, вот что. Но это все сын был виноват. Недаром я не хотел его в сыновья брать.