Привет от Вернера - [12]

– Да, – говорит Вовка. – Интересно!

– Чего интересно? – спрашиваю.

– Как вы оба смотрите на снег! – говорит Вовка.

– Я-то смотрю на снег, потому что вижу узоры, – говорю я.

– И я вижу ужоры! – говорит Ляпкин. Он говорит «ужоры» вместо «узоры».

– Ну, и что толку, что ты видишь узоры? – говорю я презрительно.

– А ты – что толку?

Я молча важно смотрю. Моя голова начинает сильно, быстро, лихорадочно думать. Я встаю на ноги. Потому что в мою голову приходит одна мысль:

– Я знаю, как сделать из снега ковер! – говорю я важно, поглядывая на Гизи.

– И я знаю, и я! – подхватывает Ляпкин.

Просто ужасный человек какой-то!

Вовка смотрит на меня с любопытством.

– Ну, как ты знаешь? – нарочно спрашиваю я Ляпкина. Я вижу, что он ничего не знает. Хотя ему очень хочется знать.

– Надо взять домой и наклеить на стенку... – говорит Ляпкин неуверенно.

– Тебя самого надо наклеить на стенку! – говорю я весело. – Снег дома растает!

– Не растает, – глупо говорит Ляпкин-Сопелкин.

Мы очень громко говорим, и я вижу, что Гизи перестала делать свои куличики; она стоит и смотрит на нас. Главное – на меня... Ну что же, пусть смотрит. Сейчас она еще не то увидит!

– Снег растает, – говорит Вовка Ляпкину. – И не спорь!

И Ляпкин уже не спорит. Он только стоит и сопит. Обиделся, наверное. И тогда говорю я. Я говорю:

– Памятник Воровскому стоит сейчас просто на снегу! А надо, чтобы он стоял на ковре! И это можно сделать!

– Как? – спрашивает Ляпкин-Сопелкин.

Даже Вовка спрашивает «как» – вот как здорово я придумал! Я говорю:

– Надо вокруг Памятника ходить, чтобы на снегу получились следы. То есть узоры. – И я начинаю ходить вокруг Памятника.

Ляпкин-Сопелкин идет за мной. Даже Вовка идет за мной! Они все идут за мной и смотрят себе под ноги. Я вижу, что Гизи внимательно смотрит на нас. Мы два раза обходим вокруг Памятника, и за нами на снегу получаются узоры – два круга.

– А теперь надо ходить от круга к кругу, зигзагами, – говорю я.

– Как – зизгагами? – спрашивает Ляпкин.

И мы с Вовкой хохочем.

– Ты молодец! – говорит мне Вовка. – Это ты здорово придумал! – и хлопает меня по плечу.

Мне, конечно, приятно! И Гизи это видит. Это тоже приятно. Раз Вовка сказал, значит, я действительно молодец. Гизи подходит ближе и смотрит, как мы продолжаем ходить вокруг Памятника гуськом. Можно бы ее тоже пригласить, да мне неохота первому ее приглашать. А Вовка и Ляпкин не обращают на нее внимания.

Мы долго ходим вокруг Памятника – кругами. И зигзагами. И делаем точки, то есть прыгаем с места на место.

– Немка тоже хочет ходить, – говорит Ляпкин, косясь на Гизи.

– Да ну ее! – говорит Вовка. – Девчонка! Да и по-русски она не смыслит... Эй, Гизи, смыслишь по-русски? – спрашивает Вовка.

Подняв голову, она медленно отходит от нас, постукивая себя лопаткой по ногам.

– Воображала немецкая! – говорит Вовка.

– Гизи-дризи! – кричит Ляпкин. – Гизи-дризи!

А я ничего не говорю. Мне жаль, что она ушла. Мне было почему-то приятно, когда она на меня смотрела. И поговорить бы я с ней мог – я же знаю немецкий! А что она воображала – это Вовка прав.

ПЕРВОЕ ПИСЬМО ВОРОВСКОМУ

В нашем дворе я часто гулял один. Вовка редко бывал во дворе, он ходил в школу, а потом делал уроки и рисовал – времени у него было мало. А Ляпкина Маленького я в расчет не беру, потому что он, во-первых, мал, а во-вторых, он тоже редко бывал во дворе: он ходил с мамой в сквер. Моей маме некогда было со мной в сквер ходить, она все время работала и, когда я гулял, смотрела на меня из окна. Так что я был во дворе большей частью один, правда не совсем: со мной еще был Памятник Воровскому. Он коротал со мной время. Он-то всегда был во дворе. В любую погоду! Поэтому я не особенно скучал – я думал. Я смотрел на Воровского и мысленно с ним разговаривал. Иногда я даже вслух с ним разговаривал.

Я очень жалел Воровского, что его убили. Отец говорил, что Воровский был очень хорошим человеком. Умным. И добрым. Они с отцом вместе работали за границей, даже были друзьями. Когда меня еще не было на свете, вот когда! Странно, правда, что меня когда-то на свете не было? А отец, мама и Воровский уже были... А сейчас я есть, а Воровского нет! Он ушел от нас, как человек, а пришел, как Памятник. Как будто свет – это дом, в который приходят, а потом опять куда-то уходят. Откуда приходят и куда уходят – этого я не знал...

Я стоял и думал, глядя на Воровского. Он был ярко освещен морозным солнцем. Зимой, когда яркое солнце, у нас всегда мороз. Воровский был четко освещен, каменные черты его лица были неподвижны. Он весь был неподвижен, хотя весь в движении, как будто только что говорил речь – и вдруг застыл на одно мгновение. И это мгновение остановилось. Но мне казалось, что он вот-вот снова заговорит. У него был очень живой вид, даром что он памятник. У него была какая-то своя, памятниковская жизнь, я это видел ясно... А может, он все-таки живой?

В тот день я много думал о Воровском – когда гулял и смотрел на него во дворе и потом, дома, когда смотрел на него из окна. Мне все казалось, что он может пошевелиться, когда я на него не смотрю... «Неужели у него не затекают руки и ноги?» – думал я.