Присяга - [10]

Но последняя страница в истории этой безумной авантюры еще не была перевернута.

Среди пойманных девяти диверсантов оказался радист Мухамадиев. Ему были известны код, пароль и переговорная таблица большой рации. Приближался день, когда Агаев обещал связаться с Берлинским радиоцентром. Диверсанты рассказывали, что главарь хвастался, будто по первой же его просьбе в советский тыл забросят остальных людей из отряда «Алаш». Тогда родилась идея завязать с шефом Агаева радиоигру.

В конце мая по рации вызвали Берлин. В эфир ушла шифровка: «Все благополучно. Приемник исправили. Жду обещанного. Иранов». Через два часа поступил ответ: «Посылаем гостей. Разложите костры в квадрате 20-43».

Точно в указанный срок в квадрате, расположенном в среднем течении степной речки Сагыз, появились в ночном небе бортовые огни немецкого самолета. Вспыхнули костры. В окопах с пулеметами и автоматами замерли чекисты, ожидая, что вот сейчас им придется встретиться с основными силами агаевской банды. Но в камыши на берегу Сагыза приземлились только трое парашютистов. Ошалело озираясь, они подняли руки и торопливо объяснили, что к отряду «Алаш» не имеют прямого отношения. И тут выяснились любопытные подробности. Эти трое оказались теми «земляками», которые приходили к диверсантам в Бухаресте на «Виллу Габбель». Они являлись тайными сотрудниками СД и должны были следить за ходом восстания, поднятого Агаевым. Видимо, и в главном управлении имперской безопасности не сомневались в успехе затеянного заговора и пытались заблаговременно подключить к нему своих агентов.

...Тихое безветренное утро выдалось в тот день, когда хоронили Байжана Атагузиева. После запоздалых весенних ливней ходко пошли в рост травы, на склонах урочищ среди ковылей полыхнули алые огоньки тюльпанов. В горестном молчании люди предавали земле прах Байжана. И над его могилой, где через семь дней аульные женщины, по обычаю предков, возведут глинобитные стены мазара, ударил залп.

С воинскими почестями хоронили колхозного бригадира. Три раза разносило эхо над окрестной степью звуки залпов. В тот час в Казахстане, на пологом берегу Эмбы, хоронили человека, который пал, сраженный вражеской пулей, пал как солдат в бою.

Плата за страх

1.

Развернувшись, Вейц наотмашь ударил по щеке.

— Ты хотел обмануть? Отвечай!.. Грязная свинья!

Вейц кричал, требовал сказать правду, хватался за кобуру, но глаза его за толстыми стеклами пенсне на синевато-бугристом носу оставались спокойными. И это было самое страшное — равнодушные, чуть навыкате глаза, подернутые маслянистым блеском.

Под сводами бункера гулко ударил выстрел. Пуля сочно чмокнула кирпич рядом с головой. И тогда он не выдержал. Упал на колени, обхватил голову руками, с воем пополз к ногам Вейца.

— Не надо!.. Не надо!..

А Вейц больно ущипнул его за плечо и вдруг заговорил испуганным женским голосом:

— Вась, что с тобой? Вася!

Денисов открыл глаза. В предрассветных сумерках белело над ним встревоженное лицо жены. Страх тотчас когтисто схватил за сердце. Неужели он проговорился во сне? Что она услыхала, о чем догадалась? Да кончится ли это когда-нибудь!

По многолетней привычке сразу стряхнув дремоту, он с нарочитой ленцой потянулся, коротко зевнул:

— Ерунда какая-то. Померещилось...

Весь день Денисов ходил словно пришибленный. Отпуская продукты для кухни, уронил мешок, рассыпал крупу. Повариха, полная женщина с морковно румяными щеками, игриво заметила:

— Вы сегодня совсем рассеянный, Василь Яковлевич. Уж не прихворнули?

Снова екнуло сердце. И что эта толстуха лезет к нему? Теперь пойдет звонить по всей столовой — заболел, мол, кладовщик. Начнутся расспросы, ахи и вздохи.

Выпроводив повариху, Денисов долго сидел в кладовой, бесцельно перебирая пачку накладных с лиловыми росписями. Да, сказываются годы. Раньше он был куда смелее. Мотался по всей стране с «липой» в кармане — и все ему было трын-трава. Одного боялся — встречи ненароком с кем-нибудь из тех, кто прошел выучку у Вейца.

Домой он возвращался обычно тихими проулками, огибая за несколько кварталов Зеленый базар, где у прилавков с грудами яблок всегда кипела толпа. Это тоже стало привычкой — обходить стороной базары, не появляться лишний раз на улице.

— Нелюдимый он у меня, — печалилась жена в разговоре с соседкой. — В кино силком не затянешь. Уткнется в газеты — и всё тут.

Подслушав случайно этот разговор, он горько усмехнулся. Нелюдимый... Что она знала о нем? Когда познакомились, сказал только, что вся родня погибла в войну. Потому, наверное, и полюбила, что прикинулся одиноким.

На перекрестке под светофором разбита клумба. Алые канны пылают, точно факелы. Ему бы пройти за версту отсюда. Но он не в первый уже раз за последнее время сворачивал за угол и шагал мимо длинного серого здания с окнами, затянутыми шторами.

Шагал по тротуару, принимая озабоченный вид, а чувство было такое, словно пробирается он узенькой тропкой над каменистой пропастью. Чуть оступишься — и загремишь вверх тормашками, полетишь, ломая ребра, в темень, в студеный мрак, к черту на рога.

— Нет, только не сегодня! — и он ускорял шаг.

А назавтра снова будто какая-то посторонняя сила толкала его в спину, и он сворачивал на перекрестке к серому зданию, и горящие канны на клумбе казались ему погребальными свечами.