Присяга - [11]

Он отчетливо, до мельчайших подробностей представлял, как это произойдет.

Вот дверь. Тяжелая, с тугой неподатливой пружиной. Сбоку — небольшая вывеска. По черному блестящему стеклу — золотые буквы: «Приемная КГБ при Совете Министров Казахской ССР».

Распахнет дверь, войдет и скажет:

— Я — шпион.

А что потом?

Вейц говорил, что потом — конец. Прихлопнут без лишних слов. Раз шпион — значит, амба!

Нет, не забыл он, как в полуночный час охранники пинками сбросили его с койки и волоком потащили в бункер. Тогда Вейц, грозя пистолетом, устроил проверку. Испытывал на стойкость, сволочь! Он так и сказал:

— У вас слабые нервы, господин Завьялов. А разведчик — это человек с железной волей. И учтите — назад пути отрезаны. Как это говорится там у вас, у русских? Взялся за гуж — полезай в кузов.

Вечером после ужина Денисов присел на низенькой скамейке рядом с беседкой, укрытой кустами белой сирени. Дымил сигаретой, растирал твердыми пальцами скользкий лист, глядел, как синяя звездочка дергалась среди веток, будто птица в силках. Надвигалась ночь. Но ложиться он не спешил, знал: опять придут беспокойные больные сны.

Сирень отцветала. Роняя тронутые тленом белые крестики, она напоследок источала сильный аромат. И этот сладостно-тревожный запах будоражил душу, волновал до слез.

Вот такая же сирень цвела в палисаднике родительского дома там, далеко-далеко, в Зеленой Поляне на костромской земле.

Эх, завязать бы судьбу веревочкой, махнуть на все, и — на поезд!

В ночной тиши вставало перед ним лицо матери — смятое скорбью, с растрепанной седой прядью, выбившейся из-под платка. Таким запомнилось оно в тот день, когда уходил на фронт. А за неделю до этого принесли похоронку на отца. Выбежав навстречу колхозному почтальону, Марьяше Новиковой, мать только кинула взгляд на листок и рухнула тут же, в палисаднике. Еле отпоили ее к утру валерьянкой.

На передовую он попал с маршевым батальоном месяца через три, после короткого, но нелегкого обучения в Тоцких лагерях. Ехали в теплушках по залатанным на живую нитку путям. Под Харьковом стойко потянуло дымной гарью, а над горизонтом заиграли неугасающие сполохи. На одном полустанке эшелон простоял до утра и на заре угодил под бомбежку. И не знает он, как скатился с насыпи, как очутился в степной балке. Когда все стихло, вернулся к эшелону, с ужасом косясь на воронки от бомб.

Пожилой рябоватый солдат подсобил взобраться в вагон и, подсаживая, озорно шлепнул по спине:

— Не робей, земляк! На войне поначалу всегда страшно!

Он хотел было улыбнуться в ответ, но его тряс озноб, и он только крепче стиснул зубы.

Остальное помнилось смутно. С наспех отрытых окопов по свистку все бросились вперед. Он бежал по кочковатой степи с рыжими плетями пожухлой травы, и не то дым, не то туман застилал глаза. С режущим свистом, с воем и скрежетом проносился над ним горячий ветер и раздавались отрывистые хлопки. Совсем как на речке в селе, когда бабы с мостков полощут белье и бьют по воде тугими жгутами.

Рядом с ним кто-то падал, захлебываясь криком, кто-то яростно сыпал матерщиной, а у него в стиснутой словно огненным обручем голове стучала и стучала одна мысль... вот сейчас... Сейчас убьют!.. Убьют!..

И с разбега, отбросив в сторону винтовку, он ткнулся головой в размытую дождем глинистую ложбинку. От влажной травы как-то чудно пахнуло детством. Той невозвратно отлетевшей порой, когда он парнишкой стерег в ночных лугах над речкой колхозных лошадей.

Так пролежал он до той минуты, пока не услышал чужую речь:

— Хенде хох!

Над ним стоял худенький немец с лицом, серым от пыли. Поигрывал в руках обструганным прутиком и внимательно глядел, как он подымался с земли, шатаясь на ватных ногах. Автомат у немца с отполированной до блеска рукояткой свисал с тонкой шеи, точно диковинная сбруя.

— Шнель, шнель, — сказал немец негромко, без злобы в голосе и до обидного просто, будто погоняя бессловесную скотинку, легонько стеганул прутиком пониже спины.

2.

Утром за завтраком Денисов обычно наскоро пробегал глазами заголовки свежей газеты и, сунув ее в карман, спешил в столовую. Потом у себя в кладовой, управившись с делами, аккуратно прочитывал весь номер.

Но сегодня, развернув газетные листы, он едва не вскрикнул. Ножом полоснул по сердцу заголовок: «Снова Рейнгард Гелен».

В небольшой заметке говорилось о том, что в ГДР опубликованы материалы, разоблачающие преступное прошлое шефа западногерманской секретной службы. Будучи начальником отдела «Иностранные армии Востока» в верховном командовании сухопутных сил вермахта, он, оказывается, входил в состав особого штаба СД, который ведал допросами и организацией расстрелов советских военнопленных солдат и офицеров.

Наверное, это показалось бы по меньшей мере странным, если бы стало известно, что скромнейший работник общепита в Алма-Ате внимательно следит за всеми появляющимися в печати сообщениями о карьере бывшего гитлеровского генерал-лейтенанта. «Человек без лица», «Наследник Канариса», «Серая рука»... Он мог бы с ходу рассказать о наиболее броских деталях биографии Гелена. О том, как тот сдался в плен американцам, передав им из рук в руки картотеку агентурной сети абвера, как ездил в США на встречу с руководителем ФБР Эдгаром Гувером, как стал заправлять секретной службой Западной Германии — «Бундеснахрихтендинст». И хотя после окончания войны Гелей старательно избегал фотообъективы, что и дало повод газетным репортером назвать его «человеком без лица», все же единственная четкая фотография, относящаяся к 1944 году, была опубликована, и Денисову показалось, что он вроде бы узнал этого остролицего немца.