Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна - [17]

Но какая же это бесполезная, глупая работа! И в каком она противоречии с извечным стремлением Природы к экономии, не допускающим никаких глупостей — точно так же, как невозможно ожидать глупостей от священника или от раввина, от какого-нибудь президента или от папы римского. Природа — штука серьезная, думал он. Никаких комедийных представлений, никакой иронии. В конце концов, здесь уже было достаточно глубокое озеро. И как мог этот зверек не знать об этом? И почему, не переставал он теряться в догадках, его самого так волнует эта проблема?

Может, эта мысль возникла вместе с его размышлениями о тщете всех человеческих усилий? Чем больше он об этом думал, тем больше ему казалось, что у бобра были собственные чувства, собственные эмоции, он был личностью, и у него даже были собственные мысли, а не просто слепые, всепоглощающие инстинкты, которые заставляли его совершать совершенно бессмысленные действия.

Или в его действиях все же имелась какая-то внутренняя логика, а он мыслит слишком примитивно, чтобы ее понять? Может, у бобра были совсем иные побудительные мотивы, иные цели, а вовсе не подъем уровня воды? Но какие же? Что это могло быть?

Или, может быть, у него вообще не было никаких целей и задач, кроме радости физического труда, радости, что он молод и способен делать то, чему его мозг научили миллионы лет эволюции? Бобры, он это отлично знал, животные в высшей степени общественные. Как только он покончил бы с трудами по законопачиванию трубы, он, вполне возможно, мог вернуться к своей самке, спящей в хатке, и как-то сообщить ей, что добился подъема воды в озере. И она, вероятно, как-то выразила бы ему одобрение. Может, она ждала от него именно этого, чтобы обеспечить себе большую безопасность. Ей бы никогда не пришло в голову — как это не приходило в голову ему, — что озеро и без того достаточно глубокое. Самое главное тут — сама идея, лежащая в основе всех этих действий. Может быть, это любовь. Животные ведь тоже на нее способны. Возможно, он забивал трубу ради своей любви? Настоящая любовь лишена всякого смысла, весь ее смысл — в ней самой.

Или, может быть, все было гораздо проще. Он просто проснулся однажды утром и с бесконечным удовольствием начал плавать в этой чистой и прозрачной воде, а потом, совершенно случайно, услышал журчанье воды в перепускной трубе и, направившись туда, вдруг преисполнился желанием остановить, задержать этот прекрасный звук текущей влаги, потому что он обожал воду больше всего на свете и стремился каким-то образом стать ее частью, хотя бы таким способом — остановив ее журчанье.

А в итоге, так уж получилось, встретил неожиданную смерть. Он не верил, что когда-нибудь умрет. Выстрелы в воду отнюдь не заставили его бежать, а всего лишь вынудили нырнуть и через пару минут всплыть снова. Он был молод и уверен в собственном бессмертии.

Мужчина, недовольный собой, все бродил у воды, уже устав от собственных противоречивых размышлений. Он испытывал облегчение при мысли о том, что лес останется в целости, а вода не будет загрязнена дерьмом бобров, он ничуть не сожалел об убийстве зверьков, хотя мысль о нем и вызывала грусть, как и воспоминания об их красоте и сложном, умном поведении. Но более всего ему страшно хотелось все же точно выяснить цель, ради которой бобер пытался перекрыть сток воды. Но подобной цели, кажется, никогда не существовало, если только ее тайна не исчезла вместе с гибелью бобров. Эта мысль угнетала и огорчала его. И он принялся фантазировать, воображая себе гораздо более приятные перспективы, какие могли бы возникнуть, окажись здесь вместо готового озера лишь обычный узкий и извилистый ручей, который зверек с присущей ему мудростью и опытом стал бы перекрывать плотиной, чтобы получилось широкое озеро, достаточно глубокое, чтобы построить в нем хатку. А затем, когда выявится законченность и целесообразность трудов, придающая им реальный смысл, можно было бы даже с более или менее легким сердцем смириться с неизбежным разорением и опустошением окрестных лесов, а оплакивание погибших зверьков стало бы гораздо более простым и не столь неприятным делом, даже при том, что ты сам организовал их убийство. Может, тогда вообще все приобретет некий законченный смысл, станет совсем понятным и, возможно, о нем будет легче забыть?

Рукопись на голом теле

Кэрол Мундт лежала на столе, опираясь на локти, и читала статью в кулинарном разделе журнала «Ю». Она была шести футов ростом — сто шестьдесят фунтов мышц, костей и жил, с лишь чуть-чуть выпирающим животом. В своем Саскачеване она не слишком выделялась такими габаритами, но здесь, в Нью-Йорке, дело обстояло совершенно иначе. Она немного сместилась в сторону, чтобы снять нагрузку с области таза. Клемент сказал: «Не шевелись, пожалуйста», и она снова замерла неподвижно. Она слышала его ускорившееся дыхание у себя за спиной и возникавшее то и дело легкое посапывание.

— А теперь можешь сесть, если хочешь, — сказал Клемент. Она перекатилась на бок и, повернувшись, приняла сидячее положение, свесив ноги. — Мне нужно несколько минут, — сказал он и добавил шутливо: — Надо все это переварить. — И довольно засмеялся. Потом отошел к своему красному кожаному креслу, повернутому к окну мансарды, из которого была видна часть города до самой Двадцать третьей улицы. Вздохнув, он поудобнее устроился в кресле и стал смотреть на освещенные солнцем крыши. Этот дом был последним из уцелевших зданий из красно-коричневого песчаника в этом квартале, состоявшем из старых перестроенных складов и более новых многоквартирных домов. Кэрол опустила голову, стараясь расслабиться и чувствуя, что ей не следует сейчас разговаривать с ним, потом сползла со стола, издав ягодицами скрипучий звук, когда они отлепились от дерева столешницы, и прошла через всю большую студию в крошечную ванную, где уселась и стала изучать в «Таймс» рецепт мясного рагу. Через три или четыре минуты она услышала сквозь тонкую дверь ванной комнаты, как он сказал «Отлично!», и поспешно вернулась к столу, где улеглась плашмя и вытянулась, на сей раз положив щеку на тыльную сторону ладони, и закрыла глаза. И через секунду ощутила легкое скользящее прикосновение маркера к задней части бедра и попыталась себе представить слова, которые он там писал. Он начал с ее левой ягодицы, коротко покашливая, что выдавало его растущее возбуждение, и она старалась лежать неподвижно, чтобы не отвлекать его, словно он делал ей хирургическую операцию. Он теперь писал все быстрее и быстрее, и слова и точки над i глубоко вонзались ей в тело. Он дышал громче, и это вновь напомнило ей о том, какая это высокая честь — служить гению, помогать писателю, который — если верить тому, что напечатано на суперобложке его книги, — был удостоен множества премий, еще не достигнув тридцати, и, наверное, разбогател, хотя мебель в студии, старая и обшарпанная, это не подтверждала. Она буквально физически ощущала силу его ума, так же как чувствовала его огромную руку, нажимающую ей на спину, ощущала ее как нечто реальное, обладающее весом и объемом, и радовалась этой чести и своему успеху и снова и снова поздравляла себя с тем, что решилась ответить на его объявление.