Пришёл, увидел и убил. Как и почему римляне убивали - [64]

Эти подозрения подкреплялись тем, что сами Германик и Агриппина, по-видимому, искренне верили, будто болезнь была вызвана ядом или магией, а не одной из многочисленных зараз, которые угрожали уроженцу Западной Европы, отправившемуся в круиз по Нилу во времена, когда настоящей медицины ещё не существовало. Супругам нетрудно было поверить в виновность Пизона, который прежде часто ссорился с Германиком. Тацит описывает несколько драматичных сцен, произошедших в доме больного Германика и безутешной Агриппины. Он рассказывает, что в стенах дома обнаруживали спрятанные таблички с заклинаниями, прах и фрагменты человеческих тел – явные свидетельства использования злых чар, «посредством которых, как считают, души людские препоручаются богам преисподней»[176]. Это были крайне зловещие находки. Таблички с проклятиями были неотъемлемой частью повседневной жизни Римской империи. Они прекрасно демонстрируют, что древние люди страдали от мелочных обид и мелких пакостей не меньше, чем наши современники. Всего по всей империи было найдено около полутора тысяч таких табличек, из которых примерно шесть сотен содержат латинский текст[177]. Проклятия на них довольно шаблонны, а сами таблички почти всегда изготавливались из свинца. Затем их сворачивали в трубочку и пробивали насквозь гвоздями, но прежде изливали на них все обиды, всю холодную ярость и бушующую злобу, которую только можно себе представить. Вот мой любимый пример, доказывающий, что разъярённые болельщики – не новое явление:

«Заклинаю тебя, демон, кем бы ты ни был, и прошу тебя с этого часа, с этого дня, с этого момента истязать и убивать лошадей «зелёных» и «синих»; погуби и раздави возниц Клара, Феликса, Примула и Романа, чтоб не осталось в них духа. Заклинаю тебя тем, кто послал тебя в мир, богом морским и воздушным: яо, ясдао, оорио, эйа!»[178]

Такая жестокость нетипична для подобных табличек, зато здесь прямо чувствуешь, как свинец пышет спортивной яростью. Человек, писавший этот текст, люто ненавидел команды «зелёных» и «синих» и искренне желал смерти как возницам, так и их лошадям. А вот не менее жуткое и очаровательное заклятие из английского города Бат:

«Проклят тот, кто стащил мой медный котёл! Кто бы это ни был, женщина или мужлан, раб или свободный, мальчик или девочка, предаю его храму Сулис, и да наполнится мой котёл его кровью!»[179]

Кто бы ни был автором этих строк, свой котёл он явно любил – настолько, что не поленился отыскать металлическую пластинку, нацарапать проклятие, свернуть пластинку в трубочку, пробить её гвоздями и закопать в земле. И так поступали многие жители Римской империи, потому что никому не было дела до человека, лишившегося милой его сердцу посуды – разве что богам и духам, населявшим весь мир.

Нечто подобное, по-видимому, нашёл и умирающий Германик в стене своего дома в Сирии. И вдобавок – человеческие останки. Признаюсь честно, если б я, находясь при смерти, обнаружила у себя дома тайник с человеческими останками, я бы тоже страшно испугалась. А если бы при этом я верила в магию, я бы наверняка потеряла волю к жизни. Германику явно поплохело. Римлян эти строки Тацита наверняка наводили на мысли о злых колдуньях вроде Канидии – жуткой ведьмы-убийцы из стихотворений Горация. Гораций был из тех ужасных мужчин, которые готовы поклясться, что обожают женщин, потому что любят своих мам, и при этом сочиняют стишки, полные гротескных мизогинных образов. Канидия стала для Горация кем-то вроде музы наоборот, из всех женщин она вызывала у него наибольшее отвращение. Позднеантичные схолиасты немного покопались в психологии Горация и пришли к выводу, что нападки на Канидию в действительности адресованы девушке, с которой он когда-то встречался, некой продавщице духов по имени Гратидия. Я с ними не согласна, но я понимаю, почему они сделали такой вывод – многочисленные стихи Горация о Канидии полны ненависти и ярости.

В шести стихотворениях Горация Канидия описана как ведьма и отравительница – грань была очень тонка, если вообще существовала. Впервые Гораций упомянул её в письме своему другу Меценату, жалуясь на проблемы с кишечником, которые начались после того, как он съел слишком много чеснока. Нетрудно представить, что он чувствовал:

«Коль сын рукою нечестивой где-нибудь

Отца задушит старого,

Пусть ест чеснок: цикуты он зловреднее!

<…>

Что за отрава мне в утробу въелася?»[180]

Описывая свою боль, он приравнивает чеснок к волшебному зелью, которым Медея отравила любовницу мужа, и задаётся вопросом, не подсыпала ли Канидия яда в его еду. Через одно стихотворение она появляется вновь, и на этот раз совершает нечто гораздо более жуткое.

На этот раз Канидия убивает ребёнка. Гораций описывает, как она грызёт ногти своими жуткими зубками, а в её нечёсаных волосах вьются ядовитые змеи: весь вид ведьмы должен вызывать отвращение. Вместе со своими приспешницами Саганой, Фолией и Вейей она готовит любовное зелье. Для этого женщины вырывают яму и закапывают мальчика по пояс, оставляя его медленно умирать от голода. Ведьмы у Горация такие злые, что они ставят рядом с головой мальчика кушанья, чтобы он их видел, но не мог до них дотянуться. Когда мальчик, наконец, испускает дух, женщины выкапывают его и смешивают его печень и костный мозг с корнями фиг, листьями кипариса, яйцами, кровью жабы, перьями филинов, какими-то испанскими травами (шафраном?) и костями, отнятыми у бродячей собаки. Из всего этого и варится любовное зелье