Пришёл, увидел и убил. Как и почему римляне убивали - [66]

Ещё долго ходили слухи о том, что Пизон на самом деле не совершал самоубийства, а погиб от руки человека, посланного императором, чтобы помешать обвиняемому в последний момент предъявить в суде письмо, в котором Тиберий велел ему расправиться с Германиком. Это был бы поворот, достойный третьего акта какой-нибудь серии «Перри Мейсона»[186]: Тиберий с холодным, не выдающим никаких эмоций лицом наблюдает за тем, как Пизон начинает давать показания; Пизон молча, стоически сносит все нападки и насмешки своих врагов (всех присутствующих); вдруг он разворачивает письмо и принимается читать; толпа тут же умолкает; Тиберий в ужасе таращится на Пизона, а тот публично обвиняет императора в убийстве (приёмного) сына и, оправданный, под рёв толпы покидает зал заседаний. Если бы речь шла о телефильме, вышло бы именно так. Но увы, перед нами не фильм, а история Рима, написанная Тацитом, большим любителем мутить воду, и приходится довольствоваться его домыслами о том, что могло произойти, если бы Пизон не испустил дух на полу своей спальни.

Это был один из самых драматичных эпизодов римской истории – смерть члена императорской семьи и всеобщего любимца – и, как следствие, один из тех редких случаев, когда обвинение в колдовстве – настоящем колдовстве – привлекло внимание историков, писавших об аристократах. Но люди, о которых писали древние историки, составляли лишь один процент от одного процента. Это, с нашей точки зрения, короли и королевы, герцоги и виконты; в лучшем случае – бизнес-магнаты и наследники трастовых фондов. Письменные источники повествуют о богачах и аристократах, о верхушке социальной, политической и экономической иерархии Римской империи. Эти люди писали исторические труды, потому что они же их и читали, и писали они о том, что заботило их, а людей с улицы в это время могло заботить нечто принципиально иное. К счастью, простолюдинам вроде нас с вами (если, дорогой читатель, вы принадлежите к титулованной аристократии, мне остаётся только за вас порадоваться) удалось оставить какую-никакую память о себе, своих заботах и чувствах. Чаще всего они излагали свои мысли и чувства в надписях, наносившихся на камень, когда кто-нибудь умирал. Это значит, конечно, что у нас есть сведения лишь о тех, кто мог себе позволить купить большой кусок камня и заплатить человеку с резцом, но всё же это лучше, чем ничего. На наше счастье, обвинения в убийстве при помощи магии встречаются на римских надгробиях не так уж редко.

Большинство эпитафий, в которых утверждается, что человек умер в результате некоего магического воздействия, довольно лаконичны, потому что камень стоил недёшево. Обычно в них упоминается имя и, возможно, возраст покойного, а также причина смерти: veneficia (магия или яд) или maleficia (буквально «злодейство»). За этими словами может стоять что угодно. Их сложность и многозначность действительно сложно переоценить, но они содержат явный намёк на злокозненное и таинственное преступление. Подразумевается, что произошло нечто неприятное и неожиданное, и что кто-то был в этом виноват. Например, Аттию Секунду из Салоны в Далмации (ныне Солин в Хорватии) кто-то убил – по крайней мере, в этом были убеждены её родные. Она умерла в возрасте 28 лет от болезни, мучившей её семнадцать месяцев[187]. Чем еще можно было объяснить смерть молодой женщины, если не злыми чарами? И когда Абаскант, знаменитый атлет, выступавший в театрах Рима и Сирии, вернулся домой, на остров Андрос, и вдруг ослабел и умер, этому могло быть только одно объяснение: ядовитые растения и проклятия завистников[188]. Как писал эрудит Плутарх в своём «Утешении к Аполлонию», рассуждая о смерти Евфиноя, сына Элисия из Терины, первое, о чём люди думали, когда умирал кто-то молодой – что всему виной магия[189].

Эти эпитафии вызывают сочувствие: молодые не должны болеть и умирать. Это несправедливо и неправильно. От этого слишком больно. Наверняка это чей-то злой умысел, кто-то должен понести ответственность, его необходимо остановить. Наши современники пытаются засудить врача за халатность или собирают средства на исследование редких заболеваний. А римлянам хотелось сжечь какую-нибудь ведьму. Ну, не сжечь, так хотя бы побранить. Ярчайший пример, драматизмом напоминающий мыльную оперу – эпитафия некой Юнии Прокулы. Юния Прокула тяжело заболела и умерла в Риме в возрасте восьми лет. Для её отца Марка Юния Евфросина её смерть стала последней каплей. Сначала умерла мать Юлии. Спустя какое-то время Марк почувствовал, что готов снова жениться. К счастью для него, его избранницей стала его собственная рабыня по имени Акта. Он пообещал ей свободу в обмен на законный брак и, конечно, она согласилась. Рабство было рабством, а свобода в браке с Марком была какой-никакой свободой. Марку казалось, что он здорово всё придумал, что Акта будет благодарна ему за то, что стала женой римского гражданина. Акта, что неудивительно, считала иначе. При первом удобном случае она сбежала от мужа с другим вольноотпущенником, по-видимому, своим любовником. Это был второй удар для Марка, римлянина, не привыкшего к отказам. За побегом второй жены последовал третий: любимая дочь Марка вдруг захворала, медленно ослабевая и теряя вес. Ни лекарства, которые он покупал, ни доктора, которых он звал, не могли ей помочь. Наконец она умерла. В голове у Марка было только одно объяснение: Юнию прокляла Акта. Он был настолько уверен, что именно Акта, применив чары, убила его дочь, чтобы причинить боль ему, что проявил поразительную открытость, изложив эту глубоко личную историю на тыльной стороне возведённого в честь Юнии алтаря