Пришёл, увидел и убил. Как и почему римляне убивали - [49]
Тацит не приводит доводов тех, кто выступал в защиту рабов, зато цитирует длинную и крайне помпезную речь некоего Гая Кассия Лонгина, известного в своё время правоведа, чьи суждения по юридическим вопросам в самом деле казались крайне весомыми людям, которых интересовали мнения римских юристов. Лонгин категорически отвергал любые нововведения и, если верить Тациту, заявил, что решения, принимавшиеся в прошлом, во всех случаях лучше и правильнее нынешних, а любые поправки к законам по определению плохи и ошибочны. Не важно, что этому закону было всего пятьдесят лет (или даже всего три года); он был достаточно старым, чтобы Лонгин встал на его защиту. Консерватизм римского сената, его отношение к прошлому как к чему-то безупречному во всех отношениях – вне зависимости от того, что в действительности происходило в те годы – действительно поражает. Так или иначе, Лонгин ссылался не только на «древность» закона, но и на то, что такой закон был очень нужен богачам вроде него, владевшим и постоянно пользовавшимся сотнями людей, многие из которых родились свободными в чужих странах, а затем были захвачены и проданы римлянам. Лонгин говорит: «Этот сброд не обуздать иначе, как устрашением». Он признаёт, что «погибнут некоторые безвинные», пожимая плечами: эта несправедливость, «являясь злом для отдельных лиц, возмещается общественной пользой». Общество, о пользе которого он печётся, это, разумеется, римское рабовладельческое общество, а отдельные лица – порабощённые люди[130]. Польза, о которой он говорит, заключается в возможности счастливо, комфортно и свободно жить в окружении людей, насильно угнанных в рабство. Он прямо заявляет: «Если рабам в случае недонесения предстоит погибнуть, то каждый из нас может жить один среди многих, пребывать в безопасности среди опасающихся друг друга, наконец знать, что злоумышленников настигнет возмездие».
По мере того, как Рим покорял новые и новые земли, город наполнялся новыми рабами и новым богатством, позволявшим его владельцам приобретать сотни и даже тысячи порабощённых людей. В какой-то момент поработители начали всерьёз опасаться численного превосходства рабов. Владение огромным числом людей стало признаком богатства и привилегированного положения в обществе, и покупка рабов превратилась в демонстративное потребление. В общем, римляне относились к рабам, как нынешние инфлюенсеры – к сумкам Hermès Birkin. Однако, в отличие от сумок, порабощённые люди представляли для владельцев опасность: чем больше рабов человек покупал, тем больше у него в доме было печальных и злых людей, которые откровенного его ненавидели. Об этом не раз писал старый стоик Сенека. Ему, в частности, принадлежит известное высказывание о том, что у человека (то есть богатого рабовладельца) врагов столько же, сколько рабов. Ещё он рассказывает, как в сенате спорили о том, стоит ли принудить рабов, живущих в Риме, носить специальную одежду, чтобы их не путали со свободными людьми. Сенаторы не поддержали это предложение, испугавшись, что рабы могут осознать, как много их в городе, и воспользоваться своим численным преимуществом. Возможно, подобные опасения были напрасны, потому что четыреста человек, принадлежавшие одному-единственному рабовладельцу, явно осознавали, что их много, а он один, но интересно, что богачи всё же беспокоились о последствиях своих действий. Однако, будучи римлянами, очень богатыми римлянами и горячими сторонниками института рабства, сенаторы пришли к выводу, что лучше всего запугать рабов, чтобы они опасались выступить против поработителей.
Именно поэтому сенаторы пресекли любые попытки помиловать четыреста человек, владельцем которых был Луций Педаний Секунд. И по той же причине простые римляне были гораздо более склонны спасти их. Те, у кого рабов было мало – или не было вообще, те, кто работали бок о бок с рабами, не ощущали насущной потребности в том, чтобы держать их в подчинении и страхе. Они не были двадцать четыре часа в сутки окружены множеством порабощённых людей, которые бы будили, кормили, одевали и мыли их. Им не нужно было защищать от рабов себя и свой образ жизни. Senatus consultum Silanianum защищал интересы магнатов, джеффов безосов, марков цукербергов и арабских шейхов римского мира, а не людей вроде нас с вами. Простым римлянам было непонятно, зачем потребовалось казнить 399 невинных мужчин, женщин и детей. Они относились к этой казни как к чему-то жестокому и бессмысленному. Большинство из них при этом не имели ничего против рабства как такового – многие и сами владели порабощёнными людьми – но масштабы расправы их возмутили. Сенаторам же не было никакого дела до порабощённых людей, как, впрочем, и до масс, озаботившихся вдруг такими пустяками, как чужие жизни и справедливость. Сенаторов заботило, какой урок извлекут из случившегося сотни людей, ожидавшие их у них дома.
В конце концов пощадили только вольноотпущенников Секунда (хотя некто Варрон требовал приговорить их к изгнанию просто за то, что они жили в доме убитого), а четыреста рабов были осуждены. Приговор должны были привести в исполнение немедленно, но римские толпы вновь взбунтовались, принялись бросать камни и угрожали устроить поджог. Благодаря им в тот день никто не был распят на кресте. Нерона эта ситуация вынудила написать римскому народу сердитое письмо-выговор (по-моему, это очень нелепая реакция, но Тацит, кажется, относится к ней серьёзно). Через несколько дней казнь возобновилась, но на этот раз вдоль улиц, по которым вели узников, выставили воинские заслоны. Сотни мужчин, женщин и детей вывели за эсквилинские ворота и часами прибивали или привязывали к крестам, на которых они несколько дней мучительно умирали из-за преступления одного человека.
