Принцессы на обочине: Музыкальный подвал - [2]

Кто-то вдруг крепко взял ее за плечи и поднял:

— Пошли.

Наташа удивленно обернулась.

— Владимир Константинович? Вы тоже на студенческую вечеринку?

Наверное, она все-таки выпила этот противный одеколон. Язык с трудом ворочался, а ноги не держали.

Мартынов ничего не ответил ей, он вел ее к машине.

— Мы к вам поедем? — засмеялась Наташа. — Я не могу. Там Ирина… Пойдемте ко мне.

Профессор открыл дверцу и усадил ее на переднее сиденье.

— Окно открыть? — спросил он, сев за руль. — Там сбоку ручку поверните.

Наташа стала крутить ручку, и стекло опустилось. Встречный ледяной ветер хлестнул ее по лицу. Это было здорово.

Такой ветер может вышибить слезу, но Наташа не плакала, только чувствовала, как немеют губы и щеки.

Мартынов остановил машину и сам закрыл окно.

— Не надо, — слабо попросила Наташа.

— Я не хочу, чтобы вы обморозились, — несколько резковато сказал профессор.

Наташа уставилась в пол и больше не смотрела на дорогу. Она немного протрезвела. Мир снова стал реальным — серым, суетливым и скучным. Мартынов молчал, сосредоточенно посасывал свою негоревшую трубку. Они выехали из Центра, проехали окраины Москвы и оказались на трассе, где машин было поменьше. Мелькали за окнами одноэтажные домики, дачные постройки, снежные поля.

— Куда мы едем? — спросила Наташа.

— На дачу.

— Зачем?

— Надо.

Профессор отвечал односложно. В голосе его были только твердость и бескомпромиссность.

Уже наступил вечер, встречные машины слепили фарами, выхватывая из темноты серый асфальт дороги с кружащимся мелким снежком.

— Мне еще убирать надо, — сказала Наташа.

Мартынов не ответил. Он свернул с трассы на проселок, машина пошла медленнее.

Наконец остановились.

— Все, выходите. — Профессор заглушил мотор.

Дача была довольно скромной — деревянный сруб-пятистенка, крашенный зеленой краской, небольшое крыльцо с резными колоннами, ставни. Только сзади угадывался в темноте сад, теперь почерневший, под шапками снега.

Мартынов открыл дверь, потопал на пороге ногами, сбивая снег, пропустил Наташу вперед.

— Вы посидите, я принесу дров. Через полчаса будет тепло.

Он включил свет, усадил Наташу на диван, а сам снова вышел.

Опять книги. Их здесь было ничуть не меньше, чем в доме Мартынова, они были здесь хозяевами и основными обитателями. Была еще беленая русская печь, письменный стол с лампой под абажуром, два кресла и диван, покрытый клетчатым пледом. Деревянная лестница вела на чердак.

Мартынов растопил печку, в которой весело загудел огонь, принес чайник, полный снега, и поставил его греться.

Действительно, скоро в доме стало тепло. Наташа сняла пальто и шапку, а профессор стал заваривать чай, потому что вода вскипела.

— Ну, а теперь поговорим, — сказал он. — Говорить, Наташа, буду я. А вы будете молчать и слушать меня. Потому что сказать мне надо много, а я боюсь сбиться с мысли. Хорошо?

Наташа кивнула.

— Во-первых, простите меня. Я очень перед вами виноват.

— За что простить? — удивилась Наташа.

— Вы обещали не перебивать, — напомнил Мартынов. — Но я вам отвечу — меня есть за что прощать, хотя не знаю, возможно ли это? Наташа, я вырастил очень плохую дочь. Знаете, в этом так нелегко признаться. Постоянно ищешь оправдания и для себя и для нее. И даже находишь много оправданий, много разных полуправд. Но в самом деле правда одна — я вырастил плохую дочь. А это значит, что и сам я очень плохой человек… Вы обещали не перебивать. Вот за это я прошу у вас прощения, хотя понимаю, что вовсе не заслуживаю его. Почему у вас? Это понятно. Наверное, я сделал много зла в жизни, но вам причинил самую сильную боль. Знаете, Наташа, я ведь все знал. Когда рассказывал вам о своей жене, я уже все знал. Мне бы просто предупредить вас. Предостеречь… А я не стал. И в этом я виноват перед вами. Вы простите меня, если сможете. Я виноват не только перед вами. Перед ней я тоже виноват. Я имею в виду жену. Она поверила мне, она мне доверилась… Она думала, что может спокойно уходить, что я воспитаю хорошего человека… Перед ней я тоже виноват. Я виноват и перед Ириной. Вот тут я страшно виноват. Я почему-то принимал все ее неблаговидные поступки за веяние времени, за новую молодежную мораль. А мораль не бывает новой или старой, молодежной или пожилой. Мораль или есть, или ее нет. Уж это-то я должен был знать! Знаете, Наташа, я ведь перед всеми вами виноват еще в том, что врал вам постоянно. Говорил, что философия не абстрактный, отвлеченный предмет, а сама жизнь. Я врал вам, потому что сам-то я так не думал. На самом деле я считал, что это увлекательная игра ума, интуиции, логики… А это все-таки жизнь.

Профессор еще налил чаю. Но пить не стал. Раскурил трубку.

— Простите меня еще за эти самокопания. Я будто бы пытаюсь оправдаться перед вами. Это я просто слабый человек, я перед собой оправдываюсь. Я никакой не справедливый и не великодушный. Я ведь вот сейчас прошу у вас прощения, а сам почти ненавижу вас. Знаете, трудно любить человека, который открывает тебе глаза. Это очень трудно. От такого хочется быть подальше, забыть о нем… Боже, как много слов! И ни одного правдивого, — Мартынов сокрушенно покачал головой. — Все я говорю не то! Не так! То есть как будто то и так, но не так и не то… Тьфу! Словоблудие! Наташа, просто простите меня… И все. Я больше не буду. И конечно же я вас не ненавижу, это я так, для красного словца. Каяться так уж каяться! По-русски, широко, беря на себя даже то, чего не делал и не мыслил! Точно сказал Достоевский — широк человек, сузить бы! Но сейчас это все неважно, Наташа, сейчас самое важное — это вы…