Принцессы на обочине: Езда без правил - [26]

По обе стороны парадного подъезда висели траурные флаги — красные, с черной лентой.

— Вы не против, Наташа, если мы немного пройдемся?

Профессор чуть ссутулился, чтобы удобнее разговаривать с Наташей. А она, приподняв лицо, заглядывала ему в глаза снизу вверх.

— Конечно-конечно. — Она торопливо застегнула куртку, поеживаясь от зябкого ветерка.

— Так хочется глотнуть свежего воздуха, — он вздохнул и страдальчески поморщился, вкладывая в эти слова второй, не вполне понятный Наташе смысл.

И тут же, отвернувшись от ветра, раскурил свою трубку, выдохнув толстое синее колечко дыма.

Они медленно пошли по скверу в сторону набережной. Профессор аккуратно поддерживал Наташу за локоть. Это было неудобно и как-то чопорно.

— Да… — протянул он. — Сплетня — страшная вещь… И страх чужого мнения в человеке сидит уже с таких юных лет…

— Вы обиделись? — растерялась она.

— Да нет, — он засмеялся, — философствую. Это моя профессия.

Наташа покраснела и быстро взяла его под руку.

— Просто так удобнее, — сбивчиво объяснила она.

Тяжелое серое небо нависло над Москвой, голые деревья сиротливо вздымали вверх черные ветки, а под ногами шуршала пожухшая бурая листва. Словно природа потеряла все краски, кроме черной и серой.

Владимир Константинович молча попыхивал трубкой, глядя под ноги.

— О чем вы думаете? — не выдержала Наташа.

Он повернулся к ней:

— А вы?

— Мне почему-то грустно, — призналась Наташа. — Как-то не по-человечески… Все смеются, анекдоты рассказывают, как будто это спектакль. А родные плачут… У него жена такая старенькая… Это же горе…

Профессор ласково посмотрел на нее.

— У вас доброе сердце, Наташа. А в наше время просто модно быть циником… — Он помолчал. — Я сейчас думал примерно о том же… Как меняется время и меняются люди. Знаете…

Он остановился у мокрой скамьи, вынул из кармана сложенную газету и расстелил на сиденье. Они сели рядышком, и он чуть приобнял Наташу за плечи.

— Знаете, когда умер Сталин, мне было столько же примерно лет, сколько вам сейчас. Такой вот у нас с вами общий цикл…

— Я знаю, мне мама рассказывала, — вставила Наташа. — Они тогда все плакали. Искренне…

— Вся страна рыдала, словно конец света настал… — Профессор пососал погасшую трубку и снова чиркнул спичкой. — А мой отец купил бутылку, пил и хохотал, как безумный. И кричал: «Сдох, падаль!» Я думал, он действительно сошел с ума… — Он тяжело вздохнул, губы скривились в страдальческой усмешке. — Он десять лет провел в лагерях после плена. А потом его реабилитировали. Бумажку дали… Он ее в туалете повесил, в нашей коммуналке. Хорошо, соседи были порядочные люди…

— А вы? — тихо спросила Наташа, затаив дыхание.

Владимир Константинович опять усмехнулся.

— А меня в комсомол только что приняли… Я его обозвал, дверью хлопнул и побежал прощаться с дорогим вождем. — Он посмотрел на Наташу. — Мы с женой пошли… Сколько на улицах было народу… мы несколько часов не могли пробиться к Колонному залу, застряли на Трубной. А там…

Он прикрыл глаза и покачал головой. Сказал изменившимся голосом:

— Вы себе представить не можете, Наташа, что там творилось! Пронесся слух, что прощание прекращено, люди побежали, там были женщины, дети… Все как обезумели… Хорошо, мы были еще на бульваре, выше Трубной. Какой-то мужик втолкнул нас в подъезд… — И добавил глухо: — Это нас и спасло. Мы влезли на чердак… Я все видел… сверху…

— Что? — шепнула Наташа, глядя на него широко раскрытыми глазами.

Он кашлянул, нагнулся и зачем-то принялся выколачивать из трубки табак.

— Вы учили про Ходынку? В пятьдесят третьем на Трубной было десять Ходынок разом.

Наташа потрясенно молчала, прижавшись к его плечу.

И вдруг резкие протяжные гудки разом оборвали тишину, сливаясь в один, долгий и бесконечный.

Наташа вздрогнула от неожиданности.

Гудело со всех сторон: и с Москвы-реки, и с Ленинского, и с Вернадского… Заводы, фабрики, корабли всего Советского Союза в течение пяти минут демонстрировали общегосударственную скорбь.

А в этот момент на Красной площади опускали в яму у Кремлевской стены заколоченный гроб с несчастным стариком.

Несколько сосредоточенных мужчин удерживали его на длинных веревочных петлях.

Одна петля вдруг соскользнула от неловкого движения, гроб повернулся, сорвался с веревок и с глухим стуком упал на дно ямы.

И этот стук миллионократным эхом отозвался по всей стране, усиленный громкостью каждого включенного телевизора и радиоприемника.

Андрей и Антон смотрели телевизор в холле своего института.

— Дегенераты… — процедил сквозь зубы Антон. — Даже похоронить по-человечески не могут. Позорище на весь мир.

Все первокурсники чинно отстояли траурную церемонию, не решаясь сорваться раньше, чем товарищ из «первого отдела» отключит трансляцию. Никому не улыбалось вылететь из института из-за неуместной улыбочки или неосторожной шутки. Какие-то дядечки в серых костюмах прохаживались за их спинами.

— Это кто? — шепнул Андрей Антону, указывая глазами на одного из них.

— Гебист, — Антон словно бы удивился недогадливости Андрея. — Погоди… Теперь они наведут шороху.

Андрей посмотрел на большие настенные часы. Интересно, Наташку уже отпустили или нет? У них в университете все же не такие строгости, как здесь.