Принцесса Иляна - [116]

Она чувствовала, как кто-то вытирает ей лоб, чтобы пот меньше заливал глаза. Она слышала, как повитуха говорила:

— Тужьтесь... А сейчас не тужьтесь.

Илона старалась делать, что говорят, но временами казалось, что она всё делает совсем наоборот, а ей всё равно почему-то повторяют:

— Хорошо, госпожа. Всё хорошо.

И опять появилась эта странная мысль, которая сначала была в отношении беременности, а теперь — в отношении родов: «Это никогда не кончится». Но ведь роды должны закончиться рано или поздно! И эта ужасная боль, от которой хочется выть и кричать, должна уйти рано или поздно. Должна! Это же не ад, где муки длятся бесконечно! А затем Илона услышала, как женщины, продолжавшие суетиться вокруг неё, вдруг заговорили о том, что вышла головка ребёнка.

— Головка вышла, да? — спросила она охрипшим голосом, потому что приходилось то и дело дышать ртом.

— Да, госпожа, осталось совсем чуть-чуть, — ответила повитуха. — А сейчас тужьтесь.

Обещание скорого избавления придало сил, а через некоторое время повитуха вдруг воскликнула:

— Вот он! Наконец-то!

Роженица почувствовала, что «отпустило», и что всю нижнюю часть тела наполняет некая странная лёгкость, но верхняя часть напряглась, руки сами собой упёрлись в перину, чтобы помочь своей обладательнице приподняться.

В глазах всё ещё стояли слёзы боли, перемешанными с потом, поэтому трудно было рассмотреть даже то, что происходит всего в нескольких шагах, и Илоне оставалось лишь напряжённо вслушиваться в тишину, которая теперь казалась гораздо страшнее, чем то, что было прежде... И вот раздался крик младенца — недовольный, капризный, — но все, не только Илона, обрадовались этому крику, вздохнули с облегчением, а повитуха сказала:

— Госпожа, у вас мальчик.

Все опять засуетились, а Илона, наконец, смогла по-настоящему отдышаться и протереть глаза, чтобы увидеть своего сына — ярко-розового, сморщенного, с редкими чёрными волосиками на голове.

Когда она его увидела, мальчика аккуратно мыли в длинной лоханке, стоявшей подле кровати. Он продолжал плакать, и Илона потянулась к нему «дайте», «дайте», запоздало заметив, что её саму тоже моют, а точнее — обтирают влажными полотенцами.

— Ребёнок крупный, — сказала повитуха, — а у вас это первые роды. Потому было так трудно родить.

Оказалось, уже рассвело. Неверный сероватый свет проникал сквозь прозрачные участки оконных витражей, но был почти не заметен в ярком жёлтом свете больших свечей, озарявших всю комнату. Наверное, из-за свечей в спальне было очень жарко, но повитуха строго-настрого запретила открывать окна:

— Застудится роженица и ребёнок!

Сын перестал плакать лишь тогда, когда его отдали Илоне и она взяла его на руки. Крупный? Да он совсем маленький!

Поскольку на неё до сих пор не надели рубашку, ребёнок быстро нашёл грудь, и Илоне вдруг показалось так удивительно, что ей есть, чем его кормить. Повитуха было спохватилась. Наверное, хотела сказать: «Ведь есть же кормилица. Ждёт в соседней комнате», — но Илона лишь улыбнулась и сказала:

— Пусть. Не отрывать же его, — хоть и понимала, что ей выкармливать самой не полагается по статусу. Узнают — удивятся.

Впрочем скоро она поняла, почему знатные женщины не кормят сами, а поручают это кормилицам — хотя бы потому, что руки, особенно с непривычки, устают держать ребёнка. Хочется положить его к себе на колени или рядом, а он всё никак не наестся и начинает плакать, если пытаешься лишить его еды хоть на несколько мгновений.

Наконец сын наелся, и ему захотелось спать, поэтому когда его забрали у матери, он уже почти не возражал — задремал прямо у повитухи в руках, а она, запеленав его, ненадолго вынесла в коридор:

— Господин хотел посмотреть на сына.

Только теперь Илона вспомнила об отце своего ребёнка:

— Мой муж что-нибудь сказал про малыша или про меня? — спросила она, когда повитуха вернулась.

— Да что тут скажешь, — невозмутимо ответила та. — Для мужчины женины роды — большое потрясение. Господин как увидел ребёнка, даже дышать на него боялся.

Теперь мальчика положили в колыбель, где он продолжал мирно дремать, а под Илоной в очередной раз начали менять простынь — только что отошел послед. Значит, теперь точно всё закончилось.

Роженица вдруг почувствовала, что тоже очень хочет спать, поэтому как только её одели в спальную рубашку и накрыли одеялами, уронила голову на подушки и провалилась в сонное забытьё.

* * *

Проснулась Илона оттого, что услышала, как малыш тихонько хнычет, но он хныкал не всё время, а то замолкал, то снова подавал голос. Новоявленная мать приподнялась на постели, чтобы увидеть, что же случилось, и чем занята служанка, которая должна была остаться в комнате присматривать за малышом.

Оказалось, что служанка, сложив руки на переднике, стоит над колыбелью, не смея вмешаться в происходящее. Ведь над ребёнком склонился муж Илоны и что-то ему говорил.

Кажется, супруг говорил не по-венгерски, потому что Илона не разобрала слов, а уяснила себе только общий смысл. Муж уговаривал маленького сына не плакать, говорил «чщщщ» и — чтобы малыш лучше понял — время от времени осторожно прикладывал палец к крохотному рту. Это помогало, но младенец, конечно, переставал хныкать лишь потому, что принимал палец за соску и думал, что сейчас будет пища. Даже если ребёнок догадывался, что перед ним отец, эта догадка вовсе не способствовала исчезновению чувства голода.