Приманка - [125]

Он уже давно не делает ничего для себя, потому что у него уже давно не осталось никакого «я». Всё ради Лумиса, или Эрика, или Аланы, или Веги, ради какой-то идеи, или звания, или карьеры, ради какой-то ценности, или представления о трусости, которое требовалось преодолеть, или даже целого набора эмоций и реакций по поводу того, кто он есть и кем он должен быть, что делать или не делать. Его запрограммировали задолго до Лумиса. Всё, что нужно было сделать Рыбаку, это просто подкрутить настройки — потому что Ноэль уже очень давно ступил на этот путь, ничего не делая ради себя, только ради других. И если этот эгоизм, эта забота о собственных интересах, от которой он отказывался годами, была невинностью, ему хотелось бы её вернуть.

Мальчик вернулся к его столу, чтобы отдать сдачу. В руках у него был стакан воды и пакетик алко-зельтцера.

— Это не я, — сказал мальчик.

Он больше не станет ждать, пока появится Присцилла, пока ему позвонят, пока придёт кассета, пока станут ясны мотивы Лумиса — он больше не станет ждать ни минуты. Ни сегодня. Ни завтра! Больше никогда.

10

Когда он проснулся в тот день — последний день, указанный в отчёте ОРС, немедленно напомнил он самому себе, — за окном бушевала неожиданная яростная утренняя гроза. Он выключил кондиционер и распахнул оба окна. Теперь, когда он спал от них всего в нескольких футах, а не в другом конце студии, он мог позволить себе эту новую роскошь.

Гром скоро утих, но дождь продолжал размеренно стучать по карнизам, убаюкивая его снова. Когда он проснулся во второй раз, было уже одиннадцать часов, за окном ярко светило солнце, и только крошечные быстро высыхающие лужицы у канализационных решёток напоминали об утреннем ливне. Но свежий утренний ветер задержался. Ноэль принял душ и вытерся, стоя у окна, наслаждаясь жарким солнцем и прохладным воздухом.

Кассеты в утренней почте не было — он уже почти перестал тревожиться из-за неё, — зато был чек от исследовательского агентства за работу в прошлом месяце. Неприятное напоминание. Когда после завтрака он, наконец, собрался распечатать конверт, внутри обнаружился ещё один неприятный сюрприз: кусочек папиросной бумаги. На нём был рисунок: рыбак, едва не перевернув свою маленькую яхту, вытаскивал из воды большую и явно мёртвую рыбу. В кои-то веки Ноэль был рад сжечь очередное послание Лумиса.

Его велосипед по-прежнему стоял в кладовке здания и, судя по всему, остался в рабочем состоянии. Только проехав около квартала, Ноэль понял, что одна из скоростей заедает. Велосипед был капризен, как породистая лошадь, и, как породистая лошадь, не любил простаивать без дела подолгу.

Скорость только-только заработала нормально, когда он сообразил, что проезжает мимо той самой аптеки на Мэдисон-авеню, где к нему впервые подошли двое светловолосых громил. Ноэль быстро свернул направо, пересекая проспект, и оказался перед газетной лавкой, где снимал копии с документов для «Шёпота», когда насмерть сбили того мужчину. Как его звали? Ноэль уже не помнил.

Слишком много воспоминаний. Он решил проехать через город. Но свернув на Двадцать восьмую, он всего через несколько кварталов оказался у входа в бани, у той самой двери, где на него напали. Неужели от прошлого нигде не спастись?

Он решил больше не сопротивляться, а просто ехать, и двинулся дальше на запад, в сторону Вест-сайдского шоссе. Памятуя о том, как до сих пор складывалась поездка, он даже не удивился, когда пришлось остановиться на светофоре на углу здания, в котором располагался «Le Pissoir». А потом он выехал на шоссе и налёг на педали по-настоящему.

В следующий раз он затормозил, когда начал узнавать очертания кварталов внизу. Здесь он впервые услышал крик. Здесь всё началось. Он остановился, словно ожидая какого-то откровения, которое всё прояснит.

В стороне от шоссе Гудзон дрожал и переливался, словно шёлк. Мимо проходил роскошный белый лайнер, изящный, как большой лебедь, его вели шествующие в авангарде буксиры. На самом шоссе его миновали двое бегунов; их раскачивающиеся спины были покрыты потом, яркие цветные шорты бились на ветру. Проезжали велосипедисты. Откуда-то снизу до него донёсся крик, и он перегнулся через перила, высматривая его источник. Его приветствовал ещё один выкрик: молодые, возбуждённые, а потом разочарованные голоса. Внутри тесного круга у дальнего края стоянки столпились двадцать пять — тридцать человек. У стены брошенного склада кто-то установил широкий тонкий деревянный щит, выгнутый практически буквой «С». Ребята на скейтах разгонялись по щиту, стараясь развернуться на вершине, держась до тех пор, пока не оказывались почти параллельны земле. Иногда скейт выскальзывал, и тогда они падали на рампу, а иногда разворот удавался и они съезжали обратно под одобрительные вопли, пока следующий парнишка (и даже одна девчонка) не выходил на помост.

Глядя на них, он успокоился и повеселел, и потому ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы медленно проехать мимо самого склада и заглянуть в окно комнаты, где он впервые влип в ту паутину, которая крепко держала его теперь. Найти его было просто. Зелёную дверь снова прислонили к стене, нижний край был выпачкан красным. Но позади неё, среди мусора, обнимались двое мужчин, целуясь и лаская друг друга. Послеобеденная любовь. Знали бы они!