Приключения Шоубиза - [18]

— Гоша, кушай бутерброд. Не отвлекайся. А то сморозишь какую-нибудь глупость.

Гоша дожевал ветчину, аккуратно промокнул пиджак салфеткой и повернулся ко мне.

— Почему ты так со мной разговариваешь? Словно я недоумок.

Донна снова покатилась со смеху. Гоша был комичнее многих дипломированных комиков, но не знал об этом.

— По-моему, ты, Гоша занимаешься не своим делом, — сказала отсмеявшаяся Донна. — Тебе не «Спичек» надо окучивать, а в «Аншлаге» сниматься.

— Вы так думаете? — Гоша все воспринял за чистую монету.

— Нет, это не я так думаю. Это природа так думает. Могу тебе протекцию составить, — Донна теперь уже просто слегка подтрунивала над горе-продюсером. Но Гоша был человеком беззлобным и безвредным. Такие среди нас тоже иногда встречаются. Но он не был идиотом. И поэтому он совершенно неожиданно дал отпор разгулявшейся мегазвезде. Он выпрямился на своем табурете, высоко поднял голову, и, поскольку обижаться на женщин было не в его правилах, — а тем более на таких женщин! — он с достоинством произнес:

— Понимаете, многие мне говорили, что я занимаюсь не своим делом. А я никогда их не слушаю. Зачем? Разве кто-нибудь, кроме меня знает, чем мне нужно заниматься? — И он посмотрел звезде прямо в глаза. Донна, не ожидавшая от маленького еврея такой изысканной наглости, подавилась очередным смешком и покраснела. Но Гоша, как истинный интеллигент, развил тему. — И уж, если говорить об этом начистоту, то я сильно извиняюсь, но хочу быть с вами откровенным. Ведь каждый не без греха, верно? Разве вы сами всегда делаете все только правильно? — Гоша воззрился на Донну в упор, и теперь пришла ее очередь прятать глаза.

— Вы меня, конечно, еще раз сильно извините, но можно я буду с вами совсем откровенен? — Донна милостиво кивнула и махнула ручкой — мол, согласная я. Гоша привстал и галантно поклонился. После обмена любезностями, он сказал очень неожиданную вещь. — Вот вы всю жизнь о чем пели? О жизни. Так? Так. А о какой жизни вы пели? О разной? Не-а. В основном, что у вас все плохо и впереди будет только хуже. И любовь у вас вся такая несчастная, и одиночество совсем изъело. И чего же вы теперь хотите? Так оно все и вышло, — Гоша был сейчас похож на престарелого проповедника-миссионера, который обращает в истинную веру аборигенов Новой Зеландии, точно зная, что эти неофиты, конечно, его внимательно выслушают, но обязательно сожрут сегодня на ужин. Невзирая на все это в глазах Гоши-миссионера горел тот самый огонек непоколебимой веры в свою правоту, который делал его речь очень убедительной.

— Я даже своим девочкам подбираю песенки весёлые и обязательно со счастливым концом, — на этих словах в его интонации появились извиняющиеся нотки. Ещё бы! Он осмелился читать нравоучения самой Донне! Это было неслыханно! Но Гоша сделал над собой усилие, и голос его снова окреп и приобрел дрогнувшую было самоуверенность. — Песни — они как молитвы. Только еще сильнее. Они же прямо к богу в уши ложатся. Особенно красивые и хорошо спетые. Так вот я и говорю — соображать надо, что поешь! А то такого себе напеть можно — ой-ёй-ёй! Мало не покажется! Вы же всегда пели про свою несложившуюся личную жизнь. Что все мужики — козлы. Вот и получайте теперь на старости лет хрен с маком. Или я не прав? — Гоша выдохся и замолк.

Донна сидела слегка обалдевшая, но крыть ей было нечем. А ведь действительно! Я как-то об этом раньше никогда не задумывался. Все песни у нее были супер! И спеты так, что слеза душу насквозь прошибает. Только вот тексты и вправду какие-то грустно-печальные. Все о неразделенной любви. Редко, когда про другое. Возразить Гоше было сложно. Лицо у Донны стало пунцово-свекольным. Но она сдержалась. Закурив новую сигарету, она сидела теперь, глубоко задумавшись. А Гоша как ни в чем не бывало полез в холодильник и выудил оттуда банку крабов. Видимо, неминуемый стресс уже готов был его накрыть, и Гоша хотел заранее подготовиться.

— Можно? — спросил он у хозяйки. Та небрежно махнула рукой — да хоть весь холодильник. Лицо ее постепенно приобретало обыкновенный человеческий цвет. Переварила. Что ж, надо сказать, что это испытание она выдержала с честью. Тем более, что если песни и влияют на судьбу артиста, то теперь все равно уже поздно и ничего уже не поменять.

Гоша сожрал крабов и продолжил развивать тему.

— Я вам больше скажу — музыка вещь очень серьезная, часто небезопасная. А на это почему-то никто внимания не обращает. Вот пример. Еду я в метро. А рядом девчушка сопливая. А в ушах у нее крошечные наушнички. Но из этих наушничков бухает совсем не крошечный ритм. Жуткий, доложу я вам, ритм. И громкий. Даже мне отлично все слышно было, а я не переношу бесполезных ритмов, это мусор все звуковой, простите. Я просто извелся весь, пока до своей станции доехал, еле выжил — так грохотало. И никому до этого нет дела. А почему, спрошу я вас? Ведь эта девчушечка еще лет десять у себя в ушках этот бухающий ритм подержит, и все, кранты. Глух, как Бетховен! Клиент врача, извиняюсь, ухогорлоноса! — Гоша вытащил огромный, похожий на белую простыню, носовой платок и возмущенно высморкался. Смяв этот огромный кусок ткани, Гоша небрежно затолкал его назад в нагрудный карман и продолжил: — И, спрашивается, где ее папа с мамой? Где врачи? Где мозги у нашего государства? Нету! Ни одного, ни другого, ни третьего! А мы ведь с вами хорошо знаем, что такое звуки. Звуками можно лечить. Звуками можно убивать. Музыка — это же оружие. От нее люди плачут и смеются. А это же очень серьезно! — Гоша теперь бегал по кухне и размахивал руками: — И никому нет дела! Вот что страшно! — Он внезапно остановился, снова сел на свой табурет и иссяк.