Приключения русского дебютанта - [137]
Затем ряды бритоголовых расступились, пропуская вперед главаря — широкоплечего, но худого, в очках в модной проволочной оправе и с цепким, требовательным взглядом молодого немецкого интеллектуала, упивающегося разнообразием американской университетской программы. На голову выше всех, он уставился на макушку Владимира так, будто она служила садком для разведения гидр.
— Паспорт!
Владимир наконец выдохнул. Ни с того ни с сего вспомнилось, что у него не советский паспорт, в котором была бы указана национальность «еврей», и в этом обстоятельстве он увидел лазейку. Нет, не может быть, чтобы все так закончилось. Целая жизнь, его маленькое особенное я, существование, чьим вечным лейтмотивом была именно хрупкость, — все сгинет в руках этих уродов?!
— Нет! Нету паспорта!.. Сурок! — громко позвал он, глядя на дверь бара.
Главарь обернулся к своей гвардии.
— Яки язык? — пролаял он. Это было столь похоже на русский, что Владимир понял без перевода.
— Турецки, — весело ляпнул один из скинхедов, ударяя кулаком по раскрытой ладони.
Интеллектуал снова вперил взгляд во Владимира. Его лицо начало складываться в усмешку, придававшую ему изрядное сходство с его товарищами.
— Ты из Аравии!
Аравия. Аравия! Неужто они охотятся на семитов иной разновидности?
— Не Аравия! — крикнул Владимир, размахивая руками в опасной близости от физиономии главаря. — Америка! Я — Америка! — Он обрадованно припомнил экстремистский пыл некоторых одноклассников-сионистов из Ивритской школы. — Аравия, тьфу! — И плюнул… к несчастью, на ботинок главаря. — Ислам… — Он приставил палец к виску, имитируя курок, и выстрелил: — Бум! — Хотя ему следовало бы стрелять не в себя, а в воображаемых арабов, например.
Этот жест самоприговора вызвал смех в рядах молодчиков, но его скоро заглушило шумное враждебное сопенье, и санитарный кордон вокруг Владимира, призванный очистить этнос, уплотнился. Кое-кто из хулиганов уже расставлял ноги, чтобы крепче удерживать равновесие во время грядущего погрома, учиненного ради одного-единственного человека.
— Послушайте, — Владимир больше не мог сдерживать слез, перед глазами все плыло; трясущимися руками он вынул бумажник из джинсов, — минутку… Пожалуйста, вреда вам от этого не будет… Взгляните… «Американ Экспресс»… «Американ Экспресс»… А это водительские права штата Нью-Йорк Вы, господа, когда-нибудь бывали в Нью-Йорке? Я знаю там кучу скинхедов. Бывает, мы в Чайнатауне черт-те что выделываем…
Главарь изучил подношения, затем жестом, в котором Владимир сквозь предательские слезы усмотрел дурной знак, сунул все в свой бумажник, отступил чуть назад и кивнул тому месту, где только что стоял.
— Прошу вас, — произнес Владимир по-столовански. И собрался повторить.
Кулак врезался в его правый глаз, но, прежде чем он ощутил боль во всей ее полноте, ему почудилось, что он взлетел, а потом тело шмякнулось о землю, в пояснице что-то хрустнуло, и сотни окончаний запылали от боли, прогремел мощный клич, хотя он не разобрал, что именно кричали («ура»?), и тут же балка, как ему померещилось, рухнула на его грудную клетку, затем другая, третья на каждый бок, вспышки по-детски яркой желтизны, сгустившейся во тьму, и чистый осадок боли, а затем кто-то прыгнул на его сжатый кулак, и — боже мой, боже мой — снова хруст, хруст, который отдается глубоко в горле, и снова клич («ура»?), Морган… проснуться в Праве, shto takoie? на каком языке? pochemu nado tak? Господи, только не это, svolochi! надо дышать, nado dyshat', дыши, Владимир, и мама принесет тебе… zhirafa prinesyot… плюшевого жирафа… уа hochu zhit'! я хочу жить! продолжать существовать, открыть глаза, убежать, сказать им «нет!»…
— Нет!
Владимир поднял разбитый кулак и замахнулся, но цели так и не обнаружил. Одновременно открылись глаза, и он увидел две фигуры, стоявшие в пятне света, падавшего из бара. На мгновение его взгляд сфокусировался, снова расплылся и с усилием, вызывавшим невероятную пульсирующую боль, волной прокатившуюся по позвоночнику, опять обрел четкость. Он не мог разглядеть выражения их лиц, но ясно было, что Гусев кивает, а Сурок смотрит прямо перед собой. Перед глазами блеснула стальная подкова на каблуке, надвигавшемся на его лицо, и Владимир произнес на двух языках разом:
— Come on. Давай.
2. Более счастливые времена
Он идет из ее общежития; впервые они залезли друг другу в трусы. Он идет по городской площади, методично озелененной конгломератом деревьев, газонов и цветочных клумб, за которыми ухаживает Средне-Западный колледж из снисхождения к традициям менее прогрессивных восточных собратьев. Утро. Облака почти дотягиваются до верхушек безлистных дубов, неизвестно откуда капает дождичек, видимо, затем, чтобы напомнить пешеходам, на что способны облака. Но, следуя очередному капризу погоды на Среднем Западе, это пасмурное февральское утро внезапно достигает неправдоподобно весенней температуры, принесенной порывом ветра, столь же теплым, как дуновение фена для волос.
На Владимире тяжелое коричневое пальто, купленное матерью, опасавшейся здешнего чудовищного климата. Сегодня, в отличие от морозного вчера, он расстегнул все пуговицы на пальто, запихнул шарф в карман, игнорируя давнее материнское напутствие: «Ни в коем случае не забывай об осторожности, когда на улице вдруг потеплеет, Владимир. Такая погода — молчаливый убийца, как венерическая болезнь». Но матери нет поблизости, и он волен подхватить хоть простуду, хоть гонорею.
Книга американского писателя Гари Штейнгарта «Абсурдистан» — роман-сатира об иммигрантах и постсоветских реалиях. Главный герой, Михаил Вайнберг, американец русского происхождения, приезжает к отцу в Россию, а в результате оказывается в одной из бывших советских республик, всеми силами пытаясь вернуться обратно в Америку.
Новый роман Гари Штейнгарта, автора нашумевших «Приключений русского дебютанта» и «Абсурдистана». Ленни Абрамов, герой «Супергрустной истории настоящей любви», родился не в том месте и не в то время. Его трогательная привычка вести дневник, которому он доверяет самые сокровенные мысли, и не менее трогательная влюбленность в кореянку Юнис Пак были бы уместны несколько веков назад. Впрочем, таким людям, как Ленни, нелегко в любые времена.В «Супергрустной истории» читатель найдет сатиру и романтику, глубокий психологизм и апокалиптические мотивы.
История дантиста Бориса Элькина, вступившего по неосторожности на путь скитаний. Побег в эмиграцию в надежде оборачивается длинной чередой встреч с бывшими друзьями вдоволь насытившихся хлебом чужой земли. Ностальгия настигает его в Америке и больше уже никогда не расстается с ним. Извечная тоска по родине как еще одно из испытаний, которые предстоит вынести герою. Подобно ветхозаветному Иову, он не только жаждет быть услышанным Богом, но и предъявляет ему счет на страдания пережитые им самим и теми, кто ему близок.
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
По улицам Иерусалима бежит большая собака, а за нею несется шестнадцатилетний Асаф, застенчивый и неловкий подросток, летние каникулы которого до этого дня были испорчены тоскливой работой в мэрии. Но после того как ему поручили отыскать хозяина потерявшейся собаки, жизнь его кардинально изменилась — в нее ворвалось настоящее приключение.В поисках своего хозяина Динка приведет его в греческий монастырь, где обитает лишь одна-единственная монахиня, не выходившая на улицу уже пятьдесят лет; в заброшенную арабскую деревню, ставшую последним прибежищем несчастных русских беспризорников; к удивительному озеру в пустыне…По тем же иерусалимским улицам бродит странная девушка, с обритым наголо черепом и неземной красоты голосом.
Если обыкновенного человека переселить в трущобный район, лишив пусть скромного, но достатка, то человек, конечно расстроится. Но не так сильно, как королевское семейство, которое однажды оказалось в жалком домишке с тараканами в щелях, плесенью на стенах и сажей на потолке. Именно туда занесла английских правителей фантазия Сью Таунсенд. И вот английская королева стоит в очереди за костями, принц Чарльз томится в каталажке, принцесса Анна принимает ухаживания шофера, принцесса Диана увлеченно подражает трущобным модницам, а королева-мать заводит нежную дружбу с нищей старухой.Проблемы наваливаются на королевское семейство со всех сторон: как справиться со шнурками на башмаках; как варить суп; что делать с мерзкими насекомыми; чем кормить озверевшего от голода пса и как включить газ, чтобы разжечь убогий камин...Наверное, ни один писатель, кроме Сью Таунсенд, не смог бы разрушить британскую монархию с таким остроумием и описать злоключения королевской семьи так насмешливо и сочувственно.
Тед Уоллис по прозвищу Гиппопотам – стареющий развратник, законченный циник и выпивоха, готовый продать душу за бутылку дорогого виски. Некогда он был поэтом и подавал большие надежды, ныне же безжалостно вышвырнут из газеты за очередную оскорбительную выходку. Но именно Теда, скандалиста и горького пьяницу, крестница Джейн, умирающая от рака, просит провести негласное расследование в аристократической усадьбе, принадлежащей его школьному приятелю. Тед соглашается – заинтригованный как щедрой оплатой, так и запасами виски, которыми славен старый дом.
Жизнь непроста, когда тебе 13 лет, – особенно если на подбородке вскочил вулканический прыщ, ты не можешь решить, с кем из безалаберных родителей жить дальше, за углом школы тебя подстерегает злобный хулиган, ты не знаешь, кем стать – сельским ветеринаромили великим писателем, прекрасная одноклассница Пандора не посмотрела сегодня в твою сторону, а вечером нужно идти стричь ногти старому сварливому инвалиду...Адриан Моул, придуманный английской писательницей Сью Таунсенд, приобрел в литературном мире славу не меньшую, чем у Робинзона Крузо, а его имя стало нарицательным.