Приключения «чебурашки» - [15]

Затягиваясь «Явой-100» и выпуская дым, шатенка мысленно приплюсовала лейтенантские 240 рублей к своим 160, которые она получала, работая в комбинате бытового обслуживания, и еще раз оглядела юного офицера.

Обратный путь бутылка проделала все в том же проволочном ящике в подсобке вагона-ресторана. Никто не тревожил ее, и, когда она в который раз очутилась на комбинате, замкнулся очередной круг ее жизни.

***

На составленных в ряд столах стояли чашки с рисом и изюмом, высились стопкой блины, поодаль, на серванте, толпились стаканы с темным киселем и ждали пустые стопки. Бутылка, наполненная минеральной водой, стояла с другими такими же «чебурашками» на давно не крашенном, облупившемся подоконнике. Тихие женщины сновали из кухни в комнату, ставя на столы тарелки и кладя ложки. Наконец в квартирку стали прибывать люди. На сервант, стекла которого дребезжали в такт многочисленным шагам, поставили большую фотографию пожилой женщины с недобрыми губами и таким же взглядом. Все сели. Полная тетка в черной кофте поднялась и сказала:

— Прошу помянуть всеми нами любимую Веру Тимофеевну Калачеву.

Все тоже встали, выпили водку, сели и потянулись к тарелкам. Вставали еще два раза. Потом разговоры стали громче, с кухни принесли котлеты и картофельное пюре, в углу стола кто-то коротко засмеялся, и на него уже не зашикали. Потом маленький, с расплывчатым лицом и прыгающими бровями мужичок сказал неожиданно сильным баритоном:

— А вообще, Вера Тимофеевна была веселой женщиной и все хотела, чтобы у нее на поминках спели веселую песню, — и было видно, что это он сам придумал только что, уж больно хорошо ему было сейчас, песня сама лезла из горла с покрасневшим кадыком.

Несколько человек за столом оживились и сели прямее, раздалось откашливание. Но кто-то, самый трезвый и разумный, сказал:

— Да сейчас петь-то язык не повернется.

Разошлись в семь часов. В квартире остались двое — круглолицая женщина тридцати лет и ее узкий большеносый супруг со впалыми щеками. Он периодически выходил из туалета, полоскал рот в ванной, усаживался на диван и мотал головой.

— Ну, и куда ты столько пил? — яростно моя пол, спрашивала жена. — Тоже мне, куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Что ты все за Ергиным гонишься, у него здоровья на пятерых тебя хватит. Знаешь же, что тебе пить нельзя, с гастритом твоим.

— Ну, мать-то помянуть надо было. Все-таки такой день… — Он помолчал, потом глянул на фото и в никуда сказал: — Отмучилась наконец-то…

Жена тоже остановила работу, прислонила швабру к стене и ответила:

— Да уж… еще не известно, кто отмучился. Она или мы.

— Валя, ну чего ты так-то уж…

— А как, Сема? Как еще-то? Вот мне только тридцать, а я старухой себя ощущаю. Уж не к месту, прости господи, но она же каждый день кровь пила мою по капельке все десять лет. А померла-то заметил, когда? Когда мы от нее переехали! Не на ком стало отыгрываться за жизнь свою. А внучку как ненавидела! Все забыл, да? Конечно, ты ее боялся всю жизнь, за дочку ни разу не заступился, кулаком по столу не грохнул, чтобы язык она свой укоротила. Не мужик, а… Да ну тебя совсем. Болит живот-то?

— Да… крутит.

— На вон, минералку-то попей, полегчает.

Пустые бутылки, оставшиеся после поминок, забрала соседка снизу. Ей понемногу помогал весь подъезд — была она инвалидом второй группы, да имела на иждивении такого же больного сына. Ей приносили ношеные вещи, старую посуду, делились осенью дачным урожаем, на Новый год подкидывали замороженные пельмени и мандарины. За это она поливала цветы в отсутствие хозяев, кормила и выгуливала животных и даже сидела с детьми — ей доверяли. И никто не мог представить подъезда без сутулой, чуть шепелявящей тети Риты со светло-голубыми детскими глазами.

Утром Рита кормила голубей у мусорных баков. Птицы знали ее и садились к ней на плечи и руки, хватали хлебные крошки, лезли клювами в рот, клокотали и дрались друг с другом. Рита смеялась и шепелявила:

— Кусайте, кусайте, холосые мои!

Вокруг баков бегал и смеялся слюнявый сын. Голуби его не боялись.

А когда серая бескровная старуха с третьего этажа потравила птиц ядовитым пшеном (за то, что голуби гадили с крыши на сушащееся белье), то Рита ползала на коленях по пыли, поднимала мертвых голубей одного за другим и сухо, без слез, выла среди прозрачного сентябрьского утра:

— У… убый…. убили! Пти-и-и-чек! Су-у-у-уки е-е-е…ы-ые!

Сын в это время подкидывал трупики и кричал:

— Ети!!! Ну ети!!! Мама, це он не етит?

Бутылка простояла у Риты до лета. Уже осыпались черемухи и яблони, доцветала сирень. Бабушки у магазинов продавали редис и лук. Город спасался от жары у воды на городских пляжах. Там и забыла бутылку Рита. Она, выгуливая сынка, набрала в нее воды с сиропом от прошлогоднего варенья да и забыла опорожненную «чебурашку» на сером песке пляжа, у зарослей ивы. Рядом валялась пачка из-под сигарет «Стюардесса», обрывок газеты «Красная звезда» с жирными пятнами от копченой рыбы. Одно пятно легло на лоб министра обороны СССР, другое покрывало набранную мелким шрифтом заметку об очередном испытании ядерного оружия на Семипалатинском полигоне.