Приключения «чебурашки» - [12]

Пили чай, ели торт «Наполеон» со слегка подгоревшей нижней корочкой (духовка работала плохо, а мастера вызвать было невозможно). Леночка и Славик сидели молча, неестественно прямо и рассматривали узоры на бежевой с коричневым скатерти. Потом Славика обязали проводить Леночку под напутственную мамину фразу: «Только не до темноты». Они молча прошли три квартала до ее общежития, и она, уже утомленная и собственной неловкостью, и молчанием провожатого, хотела скользнуть за разбитую, штопанную фанерой дверь, но Славик отчаянно спросил:

— Пойдем завтра в кино?

— Пойдем, — так же глядя вниз, отозвалась она. И не потому, что ей понравился Славик. Она часто вспоминала, лежа под красно-зеленым одеяльцем в общаге, бывшего однокурсника, веселого и наглого Савчука. Но Савчук сразу после училища призвался в армию и сейчас блистал в новенькой форме прапора. Сейчас Леночка не хотела обидеть тетю Тамару, потому что та позволяла ей приходить в свою просторную квартиру раз в неделю, попользоваться ванной комнатой и даже постирать. Жила она вдвоем с мужем в трехкомнатном жилище, сын учился в Москве, и они могли бы вполне приютить бедную родственницу, но Тамара не была уверена в своем муже. При виде тоненькой бледной племянницы глазки его часто покрывались влагой — он старался подсесть поближе, приобнять или даже чмокнуть без нужды становившуюся при этом негнущейся, как швабра, Леночку.

Сегодня Леночка пришла в шесть часов. И хотя мама неоднократно напоминала двадцатичетырехлетнему Славику о строгом запрете приводить кого бы то ни было в ее отсутствие, сегодня Славик решился на бунт.

Он принял серое Леночкино пальтишко на руки, проводил, усадил. Открыл с третьего раза (руки немного дрожали) бутылку, налил напиток, сел, снова встал. Леночка послушно влила в себя треть стакана, взяла пирожное, откусила, пожевала. Опять глотнула. Замерла молча.

Несмотря на год общения, она по-прежнему стеснялась и Славика, и его хорошей (по нерчинским параметрам) квартиры, и его умной, эрудированной мамы. Но с другой стороны, она уже прибилась и к Славику, и к этому дому и свыклась с мыслью, что так будет всегда. А мысль о том, что когда-нибудь придется лечь с этим молодым человеком в одну постель, она загоняла в самые глухие уголки сознания. Ей было страшно…

Вечер прошел быстро — они посмотрели фильм по телевизору, потом Славик спел две песни под гитару. Леночка глянула на часы — было десять.

— Все, надо идти. Общежитие закроют, — в который уже раз она произнесла дежурную фразу, но сегодня Славик с отчаянием сказал:

— Оставайся ночевать! А?

Леночка молчала долго и тягостно, смотря в пол. Потом выговорила:

— А где Нелли Викторовна?

— Дежурит сегодня, — с готовностью выговорил Славик и опять замер.

Опять длилось неловко молчание, только было слышно, как шумно сглатывает слюну Славик и во дворе подростковый тенорок выкрикивает какого-то Димона.

Леночка осталась. Пока она, мертвея от того, что скоро произойдет, стояла под душем, Славик стелил постель, машинально вытирая о простынь влажные ладони. А потом он деликатно вышел на балкон, чтобы дать Леночке лечь, постоял, слушая зачастившее сердце, затем, зацепив по дороге стол, проник в комнату, быстро разделся, не забывая аккуратно развесить одежду на стул, и неловко забрался под одеяло. Сперва было тихо, но вот скрипнула кровать, Славик заворочался, засопел громче, завозился руками, заерзал. Потом раздался негромкий, но полный боли и стыда Леночкин вскрик — всхлип, яростное сотрясание кровати, которое не продолжалось и полминуты. И все стихло до утра.

Простыню Славик сумел застирать, но через два дня Нелли Викторовна, решив пропылесосить матрац, обнаружила большое кровяное пятно. Был скандал, были истошные крики: «Так не делается!», «Ни стыда, ни совести!», «Я же запретила в мое отсутствие», и прочее. Леночка была заклеймена званием деревенской шлюхи, и ей заочно было навсегда отказано от дома. И даже много лет спустя она никогда бы не призналась себе, что просто-напросто ревновала своего сына, как баба ревнует мужика.

***

А «чебурашка» наутро после Леночкиной ночевки отправилась в мусорный бак. Тут бы и пришел конец ее и так затянувшейся жизни, но цепкая лапка пацана-цыганенка ухватила «чебурашку» за горлышко, вытянула ее в мир, в свет, в старый рюкзак. Цыганенок собирал бутылки и относил бабушке. Когда их набиралось до сотни, дядя Рамиз отвозил звякающие мешки на своем желтом «Запорожце» до небольшого строения без окон, с отваливающейся от стен старой штукатуркой. Над сбитой из крепких досок дверью висела небольшая жестяная табличка: «Прием стеклотары. Часы работы с 9 до 18. Выходной: сбт-вск».

На самом деле прием работал несколько дней в месяц. В остальные дни на нем так же вечно, как и главная табличка, висела картонка с выведенными через трафарет черным фломастером буквами: «Посуду не принимаем. Нет тары».

И только когда в объединении «Продтовары» возникала необходимость выполнить план по приемке стеклопосуды у населения, картонка снималась и из двери на полсотни метров высовывалась комковатая очередь. Стояли женщины с сетками-авоськами, набитыми широкогорлыми бутылками из-под молока, сливок и кефира. Стояли добропорядочные отцы семейств с сумками, чистыми мешками и геологическими рюкзаками. В них аккуратно умещались стеклянные банки разной емкости, из под сока и консервации. Но таковых было меньше — банки сберегались для дачных засолок. Стояли студенты с охапками пивных бутылок и профессиональные пьяницы с разнокалиберной посудой. Очередь заметно нервничала. Те, кто находились поближе к двери, поминутно заглядывали в нее, чтобы проверить — есть ли еще пресловутая «тара»: серые дощатые ящики с поделенным на ячейки днищем.