Приключения бригадира Этьена Жерара - [37]

В нашей камере было одно окно. Оно было так мало, что в него даже ребенок не мог бы пролезть. Кроме того, поперек окна шел толстый брус из железа. Рассчитывать на бегство через это окно было почти невозможно, но я живо принялся за дело. Окно выходило во двор, окруженный двумя рядами высоких стен. Но все эти препятствия, меня не останавливали.

Соорудив из полос моей койки небольшой железный инструмент, я стал расковыривать известку около железного бруса. Работал я по три часа в ночь, а затем, слыша шаги приближавшегося тюремщика, спокойно ложился в постель. Затем я снова принимался за работу. Иногда мне приходилось трудиться, таким образом, девять часов. На Бомона рассчитывать не приходилось. Очень уж он был медлителен и неуклюж. Приходилось полагаться только на свои силы.

В течение нескольких ночей я расшатывал железный брус. Известку я прятал в постель под изголовье. Настал, наконец, час, когда железная полоса зашаталась. Я рванул ее — и она очутилась в моих руках. Первый шаг к свободе был сделан.

Вы, пожалуй, скажете, что я ничего не добился, так как окно было слишком мало, но, друзья мои, этот железный брус я мог использовать, как необходимый мне инструмент и оружие. Им я мог расковырять камень и расширить оконное отверстие, им же я мог защищаться, выбравшись на свободу.

Теперь я принялся за подоконник. Без устали ковырял я его острым концом железного бруса, удаляя известку. Днем я клал известку на прежнее место, чтобы тюремщик не мог заметить следов моей работы. Так прошло три недели. Наконец, я мог выдвинуть камень. Образовалось большое отверстие. Теперь все было готово для бегства. Я положил камень на старое место и замазал его сажей и жиром, чтобы скрыть трещины в известке. Через три дня начинались безлунные ночи, и мы намеревались ими воспользоваться.

Теперь следовало подумать о том, как выбраться из двора.

Я стал придумывать план бегства.

Мне так и не удалось стать генералом и показать всему миру, на что я способен, но я способен на многое. Если бы Наполеон доверил мне командование армейским корпусом, вся судьба его, может быть, изменилась бы. Но все это, конечно, одни предположения. Во всяком случае, ни один офицер легкой кавалерии не умел так быстро придумывать разные военные планы и хитрости, как я. В тюрьме моя изобретательность была мне крайне необходима и я заранее был уверен, что выйду с честью из своего положения.

Внутренняя стена, через которую мне было нужно перелезть, была выстроена из кирпичей и имела двенадцать футов вышины. По стене шел ряд железных пик, вышиной в три дюйма каждая. Внешнюю стену мне пришлось видеть раза два мельком в то время, когда отворяли ворота. Она была такой же вышины, как и внутренняя, и также были унизана железными остриями. Пространство между стенами равнялось двадцати футам, и я имел основание предполагать, что сторожа находятся только у ворот. С другой стороны, мне было известно, что и за стенами расставлены патрули. Выбраться при таких условиях на свободу было нелегко.

Я надеялся только на высокий рост моего товарища по камере, Бомона. Он был, по меньшей мере, шести футов роста. Я рассчитывал, что, став на его плечи и схватившись за железные пики, я вскарабкаюсь на стену. Смогу ли я втащить и его за собой? Хотя я и не очень любил Бомона, но все же указал ему на это и заявил, что, если мне не удастся втащить его на стену, я вернусь опять вместе с ним в тюрьму. Но Бомон, повидимому, мало интересовался этим вопросом, и я решил, что он надеется на свои силы.

Далее возник вопрос о караульном, который находится во дворе против нашего окна. Часовые сменялись через два часа. Я внимательно наблюдал за ними каждую ночь. Некоторые из них были чрезвычайно бдительны, но были часовые и другого рода. Они думали только о своем спокойствии и умели, опершись на ружья, спать так крепко, как-будто они находились у себя дома в пуховой постели.

Особенно хорошо я изучил одного такого часового. Это был толстый, тяжелый на под'ем малый. Он все время своего двухчасового караула крепко спал. Я бросал из окна прямо к его ногам куски известки, а он ничего не замечал и продолжал дрыхнуть. Мы решили бежать в ту ночь, когда этот часовой будет дежурным, и узнали, что в одну из ближайших ночей он будет караулить на дворе против нашего окна, от двенадцати до двух часов ночи.

Последние дни моего пребывания в тюрьме я страшно нервничал, а мой товарищ сидел на койке, искоса на меня поглядывая. Такова была его привычка. По временам он начинал грызть себе ногти, точно о чем-то раздумывая.

— Будьте мужественны, друг мой! — воскликнул я, хлопая Бомона по плечу, — не пройдет и месяца, как вы увидите свои пушки.

— Все это так, — возразил он, — но мне хотелось бы знать, куда вы пойдете, выбравшись из тюрьмы?

— К берегу! Не беспокойтесь, у храброго человека все должно итти хорошо. Я отправлюсь в свой полк.

— А я думаю, что вы отправитесь прямо в подземный карцер или в портсмутские арестанские роты.

— Солдат должен испытывать счастье, только трусы рассчитывают на худшее.

При этих словах впалые щеки Бомона вспыхнули румянцем. Я обрадовался. Впервые мне удалось пробудить в нем человеческое чувство, но вскоре он снова погрузился в свое обычное состояние и принялся грызть ногти, глядя на пол. Я смотрел на него и думал, что едва ли окажу услугу французской артиллерии, приведя такого офицера.