Приключения Бормалина - [70]

— Согласен, — кивнул Асамуро.

— В Баобаб-тюрьму на время уик-энда, — уточнил Джоуль. — А там поглядим. Клифт, свяжись с Плантагором — узнай, как у них дела. Все ли спокойно? Ты, — велел он комиссару, — проверь оставшиеся подводные тюрьмы. В отдельную камеру, — снова ткнул он пальцем в мою сторону.

— Мы с попугаем, — сказал я, беря клетку.

— Ни в коем разе! — запретил Джоуль. — Птица останется здесь!

Через четверть часа мы ехали в маленькой тюремной пролетке: два карабинера и я между ними, подпираемый дулами ружей. Мне было грустно. В другое время я завел бы разговор или хотя бы к окошку попросился — как-никак Бисквит, — но теперь только молча ненавидел наручники. Ух, как я их ненавидел!

Путь был долог и скучен, лошади часто останавливались: кучер не то дорогу уточнял, не то спрашивал огоньку. И когда я уже начал дремать, слегка привалившись к левому карабинеру, тихое пение под гитару где-то недалеко привело меня в чувство.

Лошади шли шагом. В оконце виднелось пузатое здание обсерватории, и возле нее, прямо на ступеньках, сидел лохматый седой менестрель.

Ах, Мэри-Джейн, ах, Джейн-Мэри,

Ты цветок душистый прерий.

Вот и все, что я расслышал и разглядел. Но что это — просто песенка, не имеющая отношения к реальной Мэри-Джейн, плод фантазии автора? Или же не просто песенка?.. Но мы ехали дальше по звонкой мостовой. Цокали копыта, да кучер покрикивал:

— Посторонись!

Или:

— Бойся!

* * *

Баобаб-тюрьма оказалась гигантским баобабом, занимавшим целый квартал на окраине города. Пролетка въехала в баобаб-арку и стала подниматься внутри дерева винтовой лестницей, такой просторной, что на ней запросто мог развернуться десяток подобных пролеток. Через каждый виток стоял шлагбаум со сторожевой будкой и собачьим лаем из будки. Стражники были хорошо откормлены и подозрительны. У каждого шлагбаума нас надолго останавливали, чтобы проверить сопроводительные бумаги и посмотреть, не везем ли мы наркотики или динамит. На слово они не верили.

Через полтора часа мы поднялись на высоту пятиэтажного дома и попали уже непосредственно в тюрьму. Там меня сдали коменданту, человеку с моноклем.

— Девятьсот сорок седьмой, — сказал обо мне комендант, заглянув в список узников. — До тысячи осталось пятьдесят три человека.

Потом унтер вел меня длинным широким коридором, открывая двери из отсека в отсек. За нами топали два стражника с ружьями наизготовку. У них были красные нашивки на рукавах, как у морских пехотинцев с «Меганома». Мы остановились почти в конце коридора. Дважды повернулся ключ в замке, и передо мной распахнулись двери одиночной камеры пятьдесят один, где единственным светлым пятном было маленькое окно.

— Мебель привернута к полу, — заученно предупредил унтер, называя мебелью голый топчан, стол и табурет. — Вода в бачке, кружка на цепи. Живи! — И он вышел. Щелкнул замок. Все двери на этаже он открывал одним и тем же ключом! Большим, зеленоватым, кованым, с толстым кольцом. Если им завладеть, то можно добраться до кабинета коменданта, а там окно без решетки…

Остаток дня я метался по камере, перебирая варианты побега. И совсем, не к месту вдруг всплыл в памяти затылок Фила Форелли, похожий на затылок Гуго Джоуля как две капли воды. Ну конечно же! Вот в чем дело! Их обоих стриг Клифт! И вот еще что я вспомнил. Лет восемьсот назад японские самураи письменно просили императора послать их на почетную смерть и, по древнему обычаю, отрубали себе указательный палец левой руки. И прикладывали его к подписи в виде кровавой печати.

Да, у комиссара Асамуро не хватало именно этого пальца.

Глава 3 Камера пятьдесят один

Весь следующий день я провел один, сочиняя письма на родину. Спешить было некуда, поэтому я написал отдельно маме и папе, бабушке и дедушке, Андрюхе Никитину и Зое Антоновне. Все письма начинались одинаково: «Привет из баобаба!..»

Потом я собрался с самыми главными мыслями и взялся за письмо консулу.

Здравствуйте, уважаемый господин консул!

Пишет ваш соотечественник, бывший пират, попавший в сети карамельной мафии и в настоящее время томящийся в камере пятьдесят один Баобаб-тюрьмы…

И так далее — на восьми страницах. Бумагу для писем принес унтер, а огрызок карандаша и днем и ночью лежал у меня в секретном кармане, и никакому обыску не удавалось раскрыть тот секрет. Туда же я спрятал и ожерелье — до лучших времен.

Здесь было семь шагов в длину и пять в ширину, а под потолком — то ли бойница, то ли узкое окно с решеткой вместо стекла. Подоконник был сильно скошен в камеру, поэтому залезть на него было нельзя: я съезжал. А прутья решетки, когда я с разбегу повис на них, даже не шелохнулись. Они были толщиной с черенок лопаты и навеки вмурованы в толщу баобаб-стены.

Трижды приходил унтер с едой, а два стражника страховали его из коридора, взведя курки. В их решительные лица словно навсегда въелась инструкция: жать на гашетку при малейшей попытке побега.

Вчерашний унтер сменился, зато ключ остался тот же самый: большой, кованый, зеленоватый, с Н-образной бородкой и толстым кольцом. Ключ чем-то напоминал «кольт» времен покорения Дикого Запада.

— Жалобы есть? — спросил унтер, расхаживая по камере с какими-то списками в руках.