Приказ - [97]

Оставаться в Пеште я не могла, теперь этот город был неприятен мне, он поминутно толкал на воспоминания; жить в нем стало для меня мукой, я медленно умирала. Если бы я не уехала, то, видимо, сошла бы с ума! Однажды я говорила с твоей матерью, сейчас даже точно не помню, о чем именно. Я сказала, что уеду из Венгрии, уеду туда, где мне не нужно будет носить траур, где никто не спросит, почему я не ношу траура. Я же не хотела надевать черное, против этого восставало мое существо. Траур означает полную безнадежность, а я не хотела терять надежды. Я не верила тому, что было написано в письме полковника Вильчека, я не верила больше ни в жизнь, ни в смерть… Мне просто нужно было куда-то бежать!..

Вместе с папой я уехала в Женеву, где бывала с тобой… Меня ужасно мучили воспоминания. Мне нужно было попасть в среду чужих людей, чтобы избавиться и от воспоминаний и от страха, который сковывал меня. Я тогда многого боялась: например, одной переходить по мосту, одной подниматься на гору, заглянуть в пропасть, держать у себя в сумочке снотворное. Я боялась тишины собственной спальни, боялась всего того на свете, что могло обернуться против меня. Ты понимаешь?

Я бежала к людям моего круга, которые жили в одном со мной жизненном ритме. Мне казалось, что рано или поздно я встречусь с тобой в их среде. Ты придешь, обнимешь меня, и все будет в порядке. А пока я разыскивала тебя, я познакомилась с лейтенантом Моне-Сюлли, а затем с Генри Питтом, английским майором, а потом с одним голубоглазым итальянским певцом-блондином. Я танцевала с ними, и каждый приглашал меня к себе на квартиру. Я ходила к каждому из них, потому что хотела проверить себя и свою совесть, проверить свою женскую волю. Кто же сильнее? Я или они? Ведь бывают моменты, когда женщина, не владея собой, дает волю своим слабостям. Искушения и соблазны действительно подстерегали меня на каждом шагу. Но постепенно выветрилось мое бурное опьянение, а на его месте возникло нечто новое, загадочное и непонятное. Однако в настоящем шоке я оказалась лишь тогда, когда узнала, что ты жив-здоров и ждешь меня дома. Собственно говоря, я даже не знаю, почему меня так потрясло известие о твоем появлении. Ведь я и не хоронила тебя вовсе. После письма от полковника Вильчека, почти одновременно с ним, я получила письмо от Берты, какой-то девушки из Вены. Это чудовище вложило в письмо две фотографии: на одной была снята она сама, а на другой — молодая потаскушка-итальянка по имени Туллия. Сопроводительная надпись была следующего содержания: «Мы обе просим вас не особенно убиваться о нем… Он этого не заслуживает…»

Понять это письмо как-то иначе было невозможно, но я терпеть не могу такого рода женскую ненависть, и потому она на меня не действует. Однако позже, когда я была уже в Будапеште, мне написали и о Мари Шлерн. Потом я узнала имена Илоны Туроци, Юци Татар… И я спросила самое себя: кто же последует вслед за этим? Я не хотела знать ни о ком. И мне удавалось держать себя в руках до тех пор, пока я не побывала вместе с тобой на Заводской улице и не увидела там ту женщину и ее младенца. Тогда мне в голову пришли такие глупые мысли, что спустя несколько часов самой стало ужасно стыдно за них. Не смейся, пожалуйста, но именно так — до ужаса стыдно. Когда мы сидели в том маленьком домишке в Кишпеште, я думала так: «Если солдата отрывают от дома и ему вот-вот нужно идти на фронт, он уже питается не калачами, а лишь суррогатными консервами. Да и все-то у него сделано из эрзаца: и ботинки, и рубашка, и штаны, и френч, и фуражка — все-все изготовлено из эрзаца, а сам он, можно сказать, живет эрзац-жизнью. Независимо от того, рядовой он солдат или офицер, он и сам постепенно начинает привыкать ко всякого рода эрзацам, запросы его становятся скромнее, вернее говоря, беднее, он теряет гордость, словом… Теперь, надеюсь, ты понимаешь, почему мне было так стыдно? Но сейчас все это уже совсем неважно. После нашего совместного посещения домика твоих знакомых на Заводской улице я не раз спрашивала себя: стоит ли нам жить вдвоем, когда у каждого из нас есть какие-то тайны? Однако этот вопрос живет во мне и по сей день, он как заноза сидит во мне, и я в своем теперешнем положении не могу ни ответить на него, ни просто замолчать. Давай оставим его на более позднее время. Тебе же я могу обещать только одно: я одержу победу над собой. Я хотела бы, чтобы то же самое сделал и ты. Будь здоров…»

Ниже следовала приписка:

«Как только я немного приду в себя, я напишу тебе. Пока же я не имею ни малейшего представления о том, сколько времени мне на это понадобится, и ты можешь чувствовать себя свободным…»

Письмо Эрики повергло Альби в растерянность. Теперь ему ничего не оставалось, как ждать. Он сидел, ни о чем не думая, и тут в комнату к нему вошла мать.

— Альби, дорогой, — начала Сударыня как можно мягче, — мне нужно знать, принял ли ты какое-нибудь решение?

Марошффи встал, снял с себя френч и, бросив его на стол, демонстративно улегся на кровать. Ослепительно белая сорочка, на которой выделялись темно-синие подтяжки, контрастировала с черными брюками. Каждое движение Альбина свидетельствовало о том, как он устал.