Приказ - [109]

Он глубоко вздохнул и продолжал:

— Думаю, я потому чувствую себя таким язычником, что мое время прошло: толпа больше уже не нуждается во мне, так как буржуазный либерализм умер вместе с Каройи, Ясаи, Гарами! — И тут же он напал на Марошффи: — Господин капитан, самая большая наша вина заключается в том, что мы не можем жить разумно, а та трагедия, которая обрушилась на нас, вызвана не чем-нибудь, а нашим собственным поведением. Мне сейчас, откровенно говоря, даже жить не хочется…

Марошффи стало жаль столь мрачно настроенного публициста, и, чтобы хоть немного отвлечь его, он попытался перевести разговор на другую тему.

— Я никак одного не могу понять, откуда у народа взялась такая активность и такое воодушевление? У коммунистов никогда ранее не было столько приверженцев, сколько их появилось в настоящее время!

— Еще в тысяча девятьсот третьем году, — сказал Феньеш, — в Париже я прочитал воспоминания одного русского революционера. Это были мемуары Кропоткина. Так вот, по его мнению, идеи можно лишь на время затоптать. В такие моменты на борьбу против реакции выступают всего лишь несколько сот человек, а представители власти рассматривают их как ограниченных фанатиков. А между тем время идет, и их идеи тайно, исподволь оказывают влияние на массы, медленно-медленно скапливаются силы, и идеи, которые до этого считались мертвыми, вдруг овладевают миллионами…

Он замолчал на несколько мгновений, как бы обдумывая сказанное, а затем продолжал:

— Вот и сейчас происходит то же самое, только в размерах, которые превосходят все представления. Пролетарии и непролетарии кричат на улицах, превратив за короткое время «голодный» город в «пьяный». Жители жаждут активных действий!

Проговорив все это, Феньеш снова пошел дальше, делая маленькие шажки и цепляясь острыми носками ботинок за выступающие камни мостовой. Его, видимо, охватила усталость, потому что о совместной поездке в Трансильванию он заговорил с Марошффи совсем бесцветным голосом:

— Я из той поездки вынес одно: без примирения ни здесь, у нас, ни там люди не будут счастливы. Если бы только маленькие народы поняли наконец, что их натравливают друг на друга! До тех пор пока они этого не поймут, они будут проливать кровь своих врагов, будут испытывать ненависть и зависть к другим народам. Я теперь уже не стану ни из-за чего волноваться. Буду молиться за то, чтобы коммунистам удалось сохранить остаток наших земель. Наша северная граница должна проходить где-то между Пожонью и Ужоком. А если наше положение на юге не станет хуже, то граница пройдет от Муракеза до самого Верецке и тогда от Австрии до Галиции ее протяженность составит километров семьсот и в ширину километров двести, а на такой территории уже можно начинать жить по-новому.

До Вермезе они шли вместе, обсуждая стратегические возможности армии.

— Я лично не завидую коммунистическим руководителям, — откровенно признался Феньеш. — Хотя власть сейчас и находится в их руках, но, однако, и у них забот хватает. Со всех сторон им угрожает смертельная опасность. Беринкей упрекает Каройи в том, что тот не смог создать сильную армию. В октябре тысяча девятьсот восемнадцатого года в армию были призваны пять возрастных категорий, а в январе следующего года осталось только две категории. И какие?! Уставшие, деморализованные солдаты, не способные к серьезным боевым действиям. Они не выдерживали никакой критики: ни по количеству, ни по вооружению, ни по моральному духу. Беринкей хотел создать немалую армию, управляемую кадровыми офицерами старого закала. С ее помощью он предполагал справиться как с внешними, так и с внутренними врагами. Однако вместо запланированных семидесяти тысяч набралось всего лишь пять тысяч солдат, короче говоря, его план полностью провалился. Линдер, Барта, Фештечич и Бем, занимавшие прежде пост военного министра, и коммунистам предсказывали полный военный крах. Я лично считаю, что Бела Куну ни в коем случае не удастся вытащить страну из пропасти. Да и времени у него на это не будет.

Феньеш замолчал, потому что они подошли уже к Вермезе. Ветер как раз переменился и теперь дул не с севера, а с юга, он разогнал облака и принес с собой далекие весенние запахи. Устало попрощавшись с Марошффи, Феньеш скрылся на улице Дьердя Рата.

Марошффи поспешил домой. Войдя в квартиру, он потихоньку заглянул в комнату матери. Старая вдова крепко спала, лежа на спине, руки она словно для молитвы сложила на груди, а лицо ее при свете ночника казалось похожим на лицо мертвеца.

Альби на цыпочках прошел в свой кабинет и там на письменном столе увидел письмо.

Читать письмо Мари Шлерн было нелегко: видимо, она писала его в сильном нервном возбуждении, растягивая не только отдельные слова, но и целые фразы.

«Альби, дорогой, я была груба с тобой и слишком настойчива. Я полагала, что все будет совсем не так, и очень прошу тебя, чтобы ты простил меня.

Альби, милый, если ты вдруг все же передумаешь и вместе со своей матерью приедешь в Вену, то все между нами быстро переменится к лучшему. В Вене я остановлюсь у Загера, где тебе и сообщат мой адрес.

Вся твоя Мари».