Приказ - [108]

— Бесхребетному буржуазному строю пришел конец, власть рабочих не пойдет на поклон к Западу, она защитит свои границы. Венгры, немцы, словаки, румыны, хорваты, рабочие и крестьяне — все честные люди сплотятся в борьбе за новую родину, в которой народ на протяжении тысячи лет жил в рабстве.

— Видишь, Альби, — тихо заметил Истоцки, обращаясь к Марошффи, — как народ воспринимает такие слова! Они, видите ли, защитят границы государства! Спрашивается, каким образом, чем и какими силами? — Немного помолчав, он добавил: — Но все же ж готов идти вместе с ними, если они способны на решительные действия.

Марошффи, слушая Истоцки, наблюдал за людьми на улице.

— А как ты себе это представляешь? — спросил Альби.

— Так, как это представляет Томбор, — не задумываясь ответил Адам. — Он человек очень умный и смотрит далеко вперед. Мне он сказал так: «Нам необходимо удержать в штате как можно больше офицеров. Если коммунистам удастся расшевелить народ и направить его в армию, тогда нам нужно быть там же. Наша задача — спасти как можно большую территорию. Необходимо поглубже укорениться в армии, оставить за собой все руководящие должности. А рано или поздно наступит момент, когда…

Истоцки не договорил фразы, но Марошффи и без этого прекрасно понял, что он хотел сказать. Точку зрения Томбора Марошффи знал хорошо. Сейчас они оба неслись по воле волн.

Вскоре начал накрапывать дождь, но поднявшийся ветер быстро разогнал тучи. Людей становилось все больше, и Марошффи казалось, что они появляются из каждой боковой улицы или переулка. Люди с воодушевлением выкрикивали какие-то лозунги, пели. Вскоре он понял, что народ переживает такие часы, которые вряд ли повторятся в жизни одного поколения. Возникал вопрос: это революция? Да, конечно, но только революция, так не похожая на все предыдущие: не льется кровь, не слышно стрельбы, толпа никого не грабит, ничего не поджигает, никого не убивает.

Марошффи, будучи человеком думающим, рассуждал вполне логично. Он мысленно сравнивал случившееся с событиями прошлого, а также с тем, что он знал о революциях вообще, и видел заметные перемены: старый режим добровольно отказался от власти, просто его принудили к этому, он оказался не способным управлять государством. Он уступил свое место другой силе, которая обязательно должна была появиться на исторической арене, а воодушевление, охватившее народные массы, на самом деле не что иное, как одобрение новой жизни.

К полуночи Марошффи и Истоцки вышли на улицу Вишегради, где спрессовалась самая плотная толпа и где выступавшие ораторы беспрерывно сменяли один другого.

Марошффи и Истоцки стояли в самых задних рядах, не в силах пробиться вперед, такой плотной была людская стена. Они видели выступающих. Ораторы, чтобы их было лучше видно, говорили из окон здания, но разобрать их слова было трудно, сюда, в последние ряды, долетали лишь обрывки фраз: из толпы все время кто-нибудь что-то выкрикивал, раздавались аплодисменты, и все это мешало слушать.

Лучше всего было слышно молодого солдата с сильным голосом. Он говорил торопливо, словно из пулемета строчил.

Истоцки толкнул Альби локтем в бок и шепнул:

— Сколько высокопарных фраз! Сколько шума! А толпа бушует… радуется…

— Народ все воспринимает по-иному, не так, как мы с тобой, Адам, — заметил Альби. — Народ следит не за словами, а за смыслом сказанного, выбирает то, что он хотел бы услышать… В таком состоянии он любую речь, даже плохо произнесенную, воспримет как самое лучшее ораторское выступление, стоит только ему найти в ней что-нибудь созвучное с его мыслями…

Истоцки не стал спорить с Марошффи. Прощаясь с Альбином перед самым рассветом, Адам сказал ему:

— Подождем несколько дней, верно?.. А там видно будет… Правда, мне очень жаль Каройи, вместе с ним оказались погребены мои самые лучшие иллюзии…

Истоцки направился в центр города, на улицу Куриа, где он жил. Шум, доносившийся со стороны Пешта, был слышен даже тогда, когда он дошел до середины моста.

В ту ночь огромный, взбудораженный событиями город не спал. Не спали и в Буде, только там господа, закрывшись в своих особняках и квартирах, взволнованно обсуждали со своими близкими, что может ждать их завтра.

Марошффи медленно брел домой по проспекту Маргит. Перед собором он неожиданно встретился с Феньешем. Бывший правительственный советник читал только что вывешенное воззвание, которое начиналось словами:

«Ко всем гражданам!..»

Марошффи подошел к нему и за руку поздоровался. Лицо у Феньеша было печальное. Желтым от никотина пальцем он показал строчку воззвания, напечатанного жирными черными буквами:

«…Власть рабочих и беднейшего крестьянства».

Затем он ткнул пальцем в другую строчку:

«Принято решение о национализации крупных земельных имений, шахт, заводов, банков и транспорта…»

Феньеш несколько раз подчеркнул ногтем еще одно место:

«…Провозглашаем свое полное единство с правительством Советской России».

Прочитав эти слова, он уже не стал интересоваться тем, что было написано ниже. Взяв Марошффи под руку, он повел его в сторону площади Сена.

— Ну и как ты относишься ко всему этому? — спросил он Альби и, не дождавшись ответа, продолжал: — Если хорошо подумать, то я смело могу сказать, что, собственно, всю свою жизнь я боролся за правду… За право маленьких простых людей… — Он тяжело вздохнул: — Вот ты, Марошффи, можешь объяснить, почему я такой грустный? Что именно мне не нравится? Почему я не могу вместе с другими радоваться и восторгаться? Ведь восторгается не только пролетариат… — Он вдруг заговорил быстро-быстро: — Я несколько часов провел в многочисленном обществе за закрытыми дверями. Их всех можно охарактеризовать так: все они без исключения честные граждане, никто из них никогда не занимался нереальной политикой. Сейчас они все до одного покорились коммунистам. Они ругают Антанту, хвалят Ленина и говорят, что Клемансо вполне заслуживает хорошего урока. Свою буржуазную беспомощность они заменили на безудержную жажду мести, а сами тем временем впитывают в себя новые идеи. Один из тех, кто был в той компании, учитель истории, красивый молодой человек, сказал: «Бывает историческое привлечение к ответственности и бывает историческое правосудие. В тысяча пятьсот четырнадцатом году крестьяне, вставшие под знамя Дьердя Дожи, хотели земли, ради нее они и убивали своих феодалов. Шедший за Ракоци народ желал свободы. Венгерские якобинцы сражались за республику, но кончили на Кровавом поле. Поколение Кошута похоронило феодализм, оно стремилось к созданию промышленного государства. А в настоящее время народ выступает за свободу труда! И все, чего он не добился и не получил раньше, то есть земли, свободы, республики, сильной промышленности и свободного труда, — все это он получит сейчас! В том, разумеется, случае, если его снова не продадут! Я же, внимательно присмотревшись к людям, которых Запад, бросив, откинул от себя тем самым в объятия Востока, желаю только одного: чтобы они не разочаровались. Я же, к сожалению, остался буржуа, хотя мои родственники и прокляли меня за это.