Приговорённые к совершенству - [64]

Не получив очередного удара, юноша приоткрыл глаза и посмотрел в лицо своему мучителю: нет, во время избиения зажмурился он не из страха, а чтобы — при виде кривящей полногубый рот самодовольной ухмылки — не дать вырваться клокочущей в горле ярости. Однако сейчас, сразу же после совершённой им небольшой экзекуции, лицо Кайхара выглядело просветлённым и ласковым. Его серо-голубые глаза приветливо и дружелюбно смотрели на снисходительно им наказанного юношу — будто бы говоря, что маленький инцидент исчерпан, и грех сбора запретных плодов Иркату прощён.

По обычаю, юноша должен был оставаться на месте: если мужчина решит, что достаточно наказал виновного, то отойдёт сам — Кайхар, однако же, не отходил, но и бить, судя по его виду, больше не собирался. В уме Ирката мелькнуло скверное подозрение: неужели этот неугомонный сластолюбец вновь начнёт приставать? Мало ему двух добровольных «наложниц»? Оказалось — что мало… а верней…

— … только тебя, Иркат! Хочет моё сердце! Тебя одного — и никого другого!

Услышав это признание, юноша замер, как птичка, завораживаемая змеёй. Ведь именно такие слова он сам во сне говорил Лигайде! А после посвящения в мужчины собирался — дерзко нарушив все мыслимые законы! — произнести их вслух. И вдруг — он слышит их от Кайхара? От, казалось бы, бесчувственного, очень немолодого воина? По меркам Речных Людей — почти старика! Нет, вчера всё было много естественнее и проще: Кайхар, в пылу борьбы с уклоняющимся упрямцем, произносил только угрозы да посулы — отрывистые, почти бессвязные, выкрикиваемые сдавленным хриплым голосом. И надо же! Чтобы у седобородого, обременённого и вёснами, и битвами воина были в душе такие слова? Очаровывающие и прельщающие! А Кайхар, заметив, что юноша находится в состоянии близком к трансу, стал ещё более красноречивым:

— Без тебя, Иркат, моё сердце — камень! Тяжесть в груди и боль! Ты, Иркат, заколдовал моё сердце! Так — что, кроме тебя, никого в нём нет! И не только сердце! Ни чьей и нигде дырочки — ни спереди, ни сзади — кроме твоей, не хочет больше мой инхам! И никогда не захочет — я знаю! И на мои глаза ты, Иркат, наложил заклятие! Никого, кроме тебя, не видят мои глаза! Зато тебя — везде и всегда! Ведь мои глаза знали, что ты в этой роще! И я пришёл! А что немного побил — это ведь для твоей же пользы! Чтобы отвести от тебя гнев Бранки! А особенно — Лесовика! Ты не знаешь, но он уже вчера очень разозлился из-за унесённых тобой из этой рощи каштанов! Почему я вчера и пришёл, и велел выбросить в ручей эти нечистые плоды! А что захотел взять тебя силой — прости! Когда ты повернулся ко мне своей обалденной аржей — мой инхам просто взбесился! Как тебе удалось, Иркат, полностью околдовать меня? И зачем? Ведь если ты отвергнешь мою любовь — не только сердце, но и весь я превращусь в камень! И буду долго умирать в муках! Не отвергай, Иркат, лучше убей! Возьми нож и по самую рукоятку вонзи его в моё — больное тобой — сердце! О, Иркат, если ты меня отвергнешь, умереть от твоей руки — блаженство!

Очарованный этими удивительными признаниями, юноша чувствовал себя безоговорочно пленённым: а Кайхар всё говорил и говорил — будто бы вил паутину из слов. Из удивительно проникновенных, никогда прежде — до того, как воин их произнёс — не существовавших слов! Верней, сами по себе, по отдельности, в языке Речных Людей эти слова, конечно, существовали — но завораживающие их сочетания! Их строй и порядок! Нет! Если подобное сказанному Кайхаром в начале душа юноши говорила во сне Лигайде, то продолжение речи воина — это уже не земной язык! Не человеческий! На таком языке в Стране Вечного Лета Предки разговаривают с Богами!

И первый отсвет небесного огня покорил душу юноши, и он, зачарованный, на нежное прикосновение Кайхаровой руки к его припухшему, в синяках, лицу отозвался сладким ознобом во всём, сделавшемся вдруг безвольным и абсолютно покорном, теле. О, теперь гладящие его приятно побаливающее лицо сильные сухие ладони воина вызывали не отвращение, а умиление и благодарность — ведь побил его Кайхар, защищая от мести разгневанного Лесовика! Не с ненавистью побил — а с любовью!

И когда воин нежно привлёк к себе голову юноши и стал страстно целовать его кровоточащие губы, распухшие щёки и мокрые от слёз глаза, изнутри растаявшего в объятьях тела явилось неудержимое желание, забыв обо всех лидерских амбициях, стать «женщиной». И отдаваться, отдаваться — млея в руках Кайхара.

И когда ладони воина легли на плечи Ирката и с ласковой настойчивостью стали прижимать его к земле, юноша без колебания опустился на колени — на толстый ковёр из опавших листьев. Воин зашёл сзади, стал на колени сам и, гладя плечи и спину, пригнул юношу так, что его руки упёрлись предплечьями в рыжевато-бурый ковёр, а соблазнительно округлившаяся аржа возвысилась над остальными частями тела. И ладони Кайхара сразу же сместились на неё, и стали гладить, мять и легонько шлёпать упругую нежную плоть — ах, лучше бы воину было этого не делать! Аржа Ирката уже почти согласилась принять могучий мужской инхам, и приняла бы, проникни он без промедления. Но предварительные ласки Кайхара вызвали эффект прямо противоположный ожидаемому: вожделение, разбуженное ласками его почти покорённой аржи, напомнило Иркату, что уже две весны он не позволяет себе испытывать «женское» удовольствие — живущий в его теле Дух Великого Вождя требует получать наслаждение только беря, а ни в коем случае не отдаваясь! Причём, сначала об этой глубинной психической установке вспомнила не голова Ирката, а его аржа: сладко трепеща под ласкающими её ладонями, она, тем не менее, не расслабила, а сжала запирающий мускул — заставив с силой толкающийся в закрытое устье инхам причинять Иркату значительную боль. И уже эта боль, напомнив юноше о его обязательной полной покорности подобным требованиям любого мужчины каких-нибудь две весны назад, распластала тело Ирката животом на земле — ещё более затруднив инхаму проникновение в аржу. Хотя сознательно в этот момент юноша сопротивляться ещё не помышлял — его, очарованное словами Кайхара, сердце всё ещё требовало: уступи! отдайся! ведь воин тебя так безумно любит! и ты его любишь тоже!