— Что вы, Светлана Владимировна. Андрей Матвеевич — он весёлый. Это на людях только… вот погодите, на Старый Новый Год или он к нам, или вы к нему… а может, в Сочи — к Кудрявцеву… тогда увидите.
В отличие от «нового» Нового Года и Рождества — особенно Рождества — когда собираются только родственники и самые близкие друзья, «старый» Новый Год являлся праздником шумным и бестолковым: со случайными, смешанными, иногда даже малознакомыми гостями. Нет, положение, конечно, обязывало, и высшее руководство никогда не выходило за пределы своего круга, но зато сам этот круг значительно расширялся, и наиболее доверенные работники из так называемого «среднего звена» могли рассчитывать на посещение Плешаковым их домашних застолий. Непринуждённых и весьма пёстрых по своему составу — таких, на которых даже домработница могла «набраться» наравне со своими хозяевами. Вот только… вряд ли Нина Юрьевна год назад являлась всего лишь домработницей! Ох, вряд ли… эта её оговорка: пока не набралась, как следует…
«Светка, кончай стервозничать! — сражаясь с пробудившейся ревностью, одёрнула себя Светлана. — Твой сейчас Серёженька — безраздельно, а что у него было в прошлом… сама ведь — до встречи с ним — тоже, небось, не постилась? Вот и оставь свои бабские штучки! А то — действительно! — станешь законченной стервой! И Сергей помается, помается — да и бросит! Думаешь, если ребёнок, то — навсегда? Терпеть он тебя будет в любом обличии? Как бы не так — идиотка!»
— Ниночка, а на горячее? — чтобы легче справиться с подступившими из глубины вредными мыслями, Света вернулась к хозяйственно бытовым проблемам. — Надо ведь на два дня. А лучше — на три. Сегодня и завтра празднуем, послезавтра опохмеляемся — какие из нас хозяйки?
— Не беспокойтесь, Светлана Владимировна. Гостей будет мало. Кроме ваших друзей из Дикого Поля, двоюродная сестра Сергея Геннадьевича со своим алкашом Колькой, да, может быть, Евгений Валерьевич — с супругой, дочкой и женихом еённым. Но их вертихвостка Ирка долго не засидится — часа где-нибудь в три с Мишкой своим слиняет. Это она прежде, — оговорилась было Нина Юрьевна, но, на её взгляд, ловко исправила нечаянную ошибку, — пока её Мишка служил по первому году… себе позволяла лишнее… ну, в смысле выпивки…
Почувствовав, что, заглаживая неловкость, она запутывается всё сильнее, Ниночка «рубанула с плеча»:
— Нет, Светлана Владимировна, вы только не подумайте чего-нибудь нехорошего! Девка она молодая, восемнадцати нет ещё, вот и строит глазки кому ни попадя! Но Сергей Геннадьевич, честное слово, ноль внимания! А за прошлогодние безобразия, мне Мария рассказывала, Евгений Валерьевич дома так отодрал её, что визжала как резаная. Орёт, значит, и умоляет: ой, папочка! ой, больно! ой, не могу! ой, больше не буду! ой, прости, ради Бога! ой, умру! А Евгений Валерьевич — он строгий, он её не ремнём, а казацкой нагайкой — сечёт, значит, и приговаривает: ничего не умрёшь, бесстыдница! а что больно — на пользу! будешь знать, как на всякого мужика пялить свои похотливые зенки! что — все подруги?! что — взрослая?! я тебе покажу «взрослую»! и за подруг! за этих шалав-соплячек! вот тебе! вот! и вот! Мария рассказывала, Евгений Валерьевич так осерчал тогда, так дурищу свою отделал — два дня после пластом лежала! И правильно! На Девятое Мая была как шёлковая. Не то что на Сергея Геннадьевича, а на Мишку, на жениха — его тогда есаул отпустил на праздник — и то посмотреть боялась. Вот если бы все отцы так со своими дочками… разводов, глядишь бы, не было! А то в школах да в институтах учат чему не надо, а чему надо — нет. Вот и вырастают лентяйки да вертихвостки — срам! А если бы все, как Евгений Валерьевич…
«А ты, Ниночка, оказывается, ох до чего ревнивая! — выслушивая сию нравоучительную сентенцию, думала Света. — И жестокая. Вон с каким удовольствием рассказываешь, как папаша-садист засёк свою дочку едва ли не до полусмерти! Тебя самою бы так! За то, что на моего Серёженьку всё ещё смотришь со своих блядских позиций! Или — не только смотришь? Если он с тобой теперь всего лишь как с домработницей, а ты такая ревнивая — почему не увольняешься? Хотя… — Света сообразила, что в своих подозрениях зашла, пожалуй, дальше, чем следовало, — с таких тёплых местечек не увольняются. Сто пятьдесят долларов — да на всём готовом! И стол тебе, понимаешь, и кров! Отдельная пятнадцатиметровая комната! При нынешней безумной дороговизне жилья в Ростове! Да чтобы с такого места уволиться самой — это надо быть либо непроходимой дурой, либо святой! Коими — ни той, ни другой — ты, Ниночка, на мою беду, не являешься!»
Четыре месяца копившаяся под спудом ревность смела наконец все, старательно возводимые Светой, преграды и заклокотала в её, ставшей вдруг совсем беззащитной душе. Почему сейчас? Почему не раньше? Из-за нескольких Ниночкиных обмолвок? Но ведь они у неё случались и прежде… Никогда, правда, чтобы за короткое время две или три подряд… А сейчас — будто нарочно…
«А вот взять её, да и выгнать! Для Ниночки это будет почувствительнее нагайки! Ох, почувствительнее! Заверещит, сучка, почище Ирки! На коленках будет, мерзавка, ползать и умолять, чтобы не увольняла! Ага! Размечталась! А Серёженька? Думаешь, такое самоуправство ему понравиться?»
