За завтраком все, кроме Светы, испытывали некоторое смущение. Особенно — Иван Адамович. Вчера во время дежурства разговорившись с Ольгой, он так увлёкся, до того проникся симпатией к этой одинокой, брошенной мужем женщине, что, забыв о своих шестидесяти годах, сделал ей предложение. И она его приняла. Однако сейчас, меланхолически пережёвывая помидорный ломтик, Иван Адамович старательно отводил глаза от Светы: в затеявшейся между ними с самого начала знакомства шутливой пикировке эта остроязыкая озорница получила неоспоримое преимущество. Как же! Седеющий (чего уж, почти седой!), очень немолодой (ещё снисходительно!) майор позарился на тридцатишестилетнюю (годящуюся ему в дочки!) женщину. Да для «невинных» колкостей, сомнительных шуточек, лёгоньких «уеданий» — это же неиссякаемый источник! И прояви Света соответствующее желание, Иван Адамович понимал, ему «не отгрызться». От бойкого язычка озорной девчонки, сдав ей столь крупный козырь, уже не защитишься. Другое дело — захочет ли? Может быть, ей достанет ума и такта не пользоваться не зависящей от майора — время ведь не повернёшь назад! — слабостью?
Свете, кажется, их достало. Во всяком случае, в продолжение завтрака она себе не позволила ни пол-усмешки относительно Ольги и Ивана Адамовича. Напротив, ещё ранним утром искренне поздравив майора, сейчас, за столом, Света старалась превратить их нехитрый походный завтрак в празднование помолвки. Возможно — конечно, в тайне! — имея в виду не только Ольгу с Иваном Адамовичем, но и что-то своё, заветное.
Однако совсем обойтись без колкостей проказница тоже не могла: едва допили пришедшуюся очень кстати бутылку «Рислинга», Света нашла, как ей показалось, безобидное русло для своего остроумия. Внешность и возраст Ивана Адамовича оставив в стороне, она сосредоточилась на некоторых чертах его характера — кое-что беззастенчиво сместив и преувеличив. Дождавшись нужного ей поворота беседы, эта ехидина, в наивности скрыв лукавство, будто бы невзначай спросила:
— Оля, а ты хорошо подумала? Нет, Иван Адамович, ничего не скажешь, умный, заботливый, добрый, но, — простите, Иван Адамович, — почти стопроцентный шовинист.
— Что? Кто? Шовинист — это же что-то вроде фашиста?
— Да нет, я — о другом. Мужской шовинизм — слыхала?
— Это, когда женщина считается чем-то низшим по своей природе? У бабы, мол, волос долог, а ум… и как тебе, Светка, не стыдно нести подобную чушь! Так клеветать на Ивана Адамовича! Да я же вчера с ним проговорила почти до пяти утра — и ничего подобного!
— И ничего я, Олечка, не клевещу. Конечно, в отличие от многих мужиков-недоумков Иван Адамович нас, женщин, изначально глупыми, низкими тварями не считает. Но вот… как бы это точнее… не совсем что ли взрослыми… полудетьми… немного девчонками — да, считает! Ведь мы ещё и познакомиться не успели толком, а он мне уже пригрозил, как маленькой, что начнёт «воспитывать» ремешком. Отодрать пригрозил за то, что одна по ночам гуляю!
— Жаль, что не отодрал! — С оттенком ехидного сладострастия, словно бы представив воочию сцену Светиного «воспитания», воскликнула Ольга. — Не знаю, как за ночные прогулки, а вот за твой, Светочка, ядовитенький язычок — очень не помешало бы! Очень пошло бы на пользу!
От такого, от Ольги никак не ожидаемого, отпора Света на миг растерялась, — а майор-то, похоже, полностью успел овладеть её сердечком? — и нашлась не сразу. Что, стоит отметить, случалось с ней крайне редко. Но всё-таки, как показалось самой Свете, вывернулась:
— Вот, вот, Олечка! Выйдешь замуж и «воспитательные» приёмы Ивана Адамовича, глядишь, на себе испробуешь. Когда он кое-какие твои мясистые части начнёт знакомить с «эротическим массажем»! Вспомнишь тогда, что я тебе говорила!
Привыкнув считать Ольгу всё ещё немножечко замороженной, Света явно недооценила её ум и проницательность и тут же попалась в свою, расставленную, как ей думалось, ловко, сеть. Не учла она и того, что тридцать шесть лет — не двадцать четыре. И многое видится Ольге вовсе не так, как ей.
— А знаешь, Света, и пусть… Я не против… «Как девочку» — подумаешь, испугала! Бабе-то в тридцать шесть лет да почувствовать себя девчонкой — это, скажу тебе, дорогого стоит… Можно и позавидовать…
Поняв, что попалась в свою же сеть, барахтаться в ней, глупо и безнадёжно пытаясь освободиться, Света не стала, а демонстративно подняла руки вверх:
— Всё, Оля, сдаюсь. И ещё раз поздравляю. Если ты «шовинизм» Ивана Адамовича расцениваешь так — значит, судьба. Значит, Богом вы предназначены друг для друга. Иван Адамович, вас теперь не то что слегка «куснуть», но чуточку даже «задеть» не выйдет — защитница-то теперь у вас, ого! Чихнуть на вас — и то не позволит…
Неожиданно посерьёзнев, подытожила Света. Но не долго смогла удержаться на серьёзной ноте и почти сразу, нарочито растягивая слова, добавила:
— И везёт же некоторым… И за что только, спрашивается?..
И никто, кажется, не заметил, что, шутливо выпевая заключительный аккорд, Света, не поворачивая головы, искоса бросила мгновенный, пытливый взгляд на Сергея, словно бы спрашивая: «А у нас? Что после прошедшей безумной ночи останется у нас? Одна только эта ночь? Или ещё несколько таких же, сумасшедшей телесной близостью переполненных как сжигающим, но не могущим сжечь огнём? И всё? Или?..»
