Приговорённые к совершенству - [26]

— Не знаю, Иван Адамович, с какими драконами он мечтал сражаться в детстве, но когда вырос — «сражался» только со мной! Вообще — с женщинами. С теми, кто заведомо слабее его, кто не может дать сдачи. А насчёт «освобождать»… я уже сказала, за 10 тысяч «зелёных» хотел меня продать в рабство! И после такого, что у него там в глубине души — мне как-то до лампочки! Вот возьмите Сергея, — после небольшой паузы с прежним запалом продолжила Света, но, смутившись, осеклась, — Сергей, простите пожалуйста, но ваш автомобиль… Вы сказали, что о подобном мечтали с детства. Но если бы не Михаил, ваш знакомый механик, и ваша мечта так бы и не осуществилась, вы бы ведь не стали у «Поршей» или «Феррари» тайком прокалывать шины? Правда же?

Немножечко удивившись причудливому зигзагу Светиной мысли, Сергей, растягивая слова, ответил:

— Не стал бы… Если я тебя правильно, Света, понял, ты хочешь сказать, что твой бывший муж, не умея или не желая своей принцессе создать достойное окружение, начал её лупить?.. Низводя до уровня рабыни?.. Чтобы, тем самым, скрыть свою несостоятельность как принца?..

— Ну, не совсем, но, в общем… Я, конечно, не принцесса, но продавать меня — дудки! Ни у кого не выйдет! А у моего бывшего, если что-то и сохранилось от мальчишки, то только жестокость. Неосознанная, знаете ли, такая, детская: обрывать мухам крылышки или через увеличительное стекло поджаривать майских жуков! Да ну его к чёрту! Лучше… Иван Адамович, вот вы сказали, что многие мальчики воображают себя героями, рыцарями, освободителями, грезят о мечах-кладенцах и о волшебных латах — а вы? Вы о чём-нибудь эдаком в детстве грезили? Или это секрет?

— Ох, Светочка, какие секреты на седьмом десятке? Я — не поверишь! — больше всего хотел быть именно Гарун-ар-Рашидом. Ходить в рваном тряпье и расплачиваться золотом! Нет, как всякий мальчишка, о приключениях, подвигах, битвах с Тёмными Силами я тоже мечтал, но главное всё-таки: ходить в рваном тряпье и расплачиваться золотом. И ещё… — Иван Адамович замолчал, достал новую папиросу, закурил и, глубоко затянувшись, тихо, с горьковатым оттенком в голосе, почти про себя, продолжил, — в детстве я очень мечтал быть русским. В крайнем случае — немцем.

По горечи в голосе Ивана Адамовича Сергей понял, что позавчерашнее, при знакомстве, ерничанье майора было отнюдь не плоской шуткой, что его детские разочарования и обиды с возрастом не угасли — да, покрылись пеплом, но под ним продолжали тлеть. Такая вот, выплеснувшаяся из заветных глубин, откровенность обычно не бывает случайной — для этого необходим очень сильный подспудный жар. И, разумеется, услышав столь интимное признание, Сергей ощутил неловкость: если бы по сильной пьянке — туда-сюда, списывалось бы на водку, когда же почти по трезвому (бутылка на четверых — не в счёт), то волей-неволей становилось несколько не по себе. По счастью, выручила Света: пол и возраст давали ей право на нескромное любопытство. И она им воспользовалась с женской — а может, и детской — непосредственностью.

— Ой, как интересно, Иван Адамович, никогда бы не сказала, что вы не русский! Отчество у вас, правда, польское, но ведь, один чёрт — славяне.

— А фамилия у меня, Светочка, немецкая, да и по паспорту я — тоже… но… это долгая, тёмная и тебе, наверное, не интересная история…

— Что вы, Иван Адамович! Интересная! Да и как ещё! Просто умираю от любопытства! Ну, пожалуйста, миленький, расскажите — не дайте зачахнуть женщине?

— Ладно уж. Уговорила. Мой прадед, по семейным преданиям, по своей природе был бунтарём. Разочаровавшись в иудаизме, он порвал с местной еврейской общиной и, решив креститься, переехал из Витебска в Краков.

— А зачем ему было переезжать? Разве он не мог креститься в Витебске?

— Мог бы, конечно, но… понимаешь, Светочка, российский великодержавный официоз его от православия отвращал до рвоты; ему казалось, что Христос для Русской Православной Церкви является всего лишь одним из важных чиновников Священного Синода: ну, скажем, первым или вторым помощником обер-прокурора — чиновником, конечно, влиятельным, но отнюдь не главным… А вот почему он, надумав принять католичество, решил направиться в Краков — об этом семейные предания умалчивают. Может быть, с местными католиками перессорился, так же как и с евреями — нрава он, полагаю, был крайне неуживчивого — а может быть, ища новой опоры, захотел «ополячиться»? Кто его знает. Только в Кракове он тоже не прижился и года через три оказался в Львове. Уже — католиком. Уже — подвергая сомнению догмат о непогрешимости Папы.

— Ой, Иван Адамович, а ваш прадед был очень интересным человеком!

— Был, Светочка, был. Только вот… После всех этих его метаний я, понимаешь ли, не еврей, не поляк, не русский, не немец, а так — непонятно кто…

— Да русский ты, Иван Адамович, русский: ни польского, ни немецкого, ни тем более иврита, небось, не знаешь? — чуточку бесцеремонно, но с благими намерениями перебил майора Сергей. Однако Иван Адамович был явно настроен на «самоедский» лад и, собираясь исповедоваться дальше, не ухватился за спасательный круг.

— Вот, вот, Сергей, у нас ведь чем меньше знаешь, тем ты «более русский». А совсем ничего не знаешь — то русский безоговорочно. Только мне это почему-то не помогло: моего отца, как немца, в начале войны выслали в Казахстан, а после, когда я, закончив артиллерийское училище, стал служить, начальство меня немцем не признавало: еврей-полукровка — и всё тут. Но это — позже. Это уже не так. А вот в детстве — да. В детстве было очень обидно. Для немцев — русский. Для русских — еврей. Для евреев — католик: то есть, «выкрест». Поэтому, наверно, в мальчишеских мечтах я чаще всего воображал себя Гарун-ар-Рашидом: нищим по виду — расплачивающимся, однако, золотом.