Приёмыши революции - [60]

Август 1918-го, Алексей

Впервые Алексею предстояло встретить свой день рождения не дома, не в окружении родных людей. Аполлон Аристархович предупредил всех домочадцев за неделю:

— Точный день рождения Антоши, увы, известен одному Богу. Но без дня рождения человеку нельзя, и думаю, хорошей идеей будет сделать этим днём 12 августа. Почему? Потому что родиться летом вообще очень хорошо и славно, я сам, например, так и поступил, и потому, что как раз 11-го я получаю небольшой дивиденд за одну мою оказавшуюся неожиданно перспективной совместную работу… А значит, у нас будут и праздничный стол, и подарки.

Алексей при этих словах смутился, опуская глаза. На самом деле уже то, что он живет в этом доме, где принят был с таким непостижимым и несомненным искренним радушием — это при том, что ведь один только Аполлон Аристархович знал, кто он на самом деле таков, а если тебя принимают, не зная имени и звания, как человека простого — вот так, то действительно принимают — было для него лучшим и светлейшим, что вообще могло быть в такие печальные времена. И если думать о будущем — а думать было сложно, потому что сейчас совершенно не представлялось вообще никакого будущего, слишком крутым был слом жизни, приведший не к незнакомой дороге даже, бездорожью — он хотел бы, пожалуй, чтоб всё оставалось так. Тепло их маленькой компании, объединённой общей проблемой — прежде в его жизни никогда не бывало такого. Были люди, которые любили его и которых так же беззаветно и горячо любил он, были люди, внимательные и предупредительные к нему и много хорошего внёсшие в его жизнь. Но не было прежде людей, которые понимали бы его жизнь в том, что до сих пор составляло его одиночество. Да, многое он мог представить, когда предавался фантазиям, которые, заведомо знал, не сбудутся, но не мог представить такого, чтоб встретиться, и рядом жить, с кем-то, кто страдает тем же недугом. И при том не умножать скорбь друг в друге, а чувствовать радость и душевный подъём от взаимопомощи, от успехов своих и товарища. И это было столь невероятным подарком, что о других каких-то ему просто не думалось.

— Это того не стоит… Вы для меня уже столько сделали, что я даже не знаю, как благодарить…

— Ну, молодой человек, если вы решили обеспокоиться моими тратами, — с мягкой улыбкой произнес Аполлон Аристархович, — то не буду, конечно, отрицать, что жизнь нынче весомо бьёт по карману, но неужели по-вашему, я разорюсь от именинного пирога и коробки-другой сластей, к которым, признаюсь, я сам питаю слабость, хоть мои зубы мне этого и не прощают? И уж тем более — лишить Лилию Богумиловну возможности щегольнуть своим коронным рецептом? Этого я категорически не допускаю. А благодарить меня можешь хорошим настроением и самочувствием и разумной осторожностью, что ты, надо сказать, с похвальной регулярностью делаешь.

Алексей хотел сказать ещё кое-что, но вовремя сумел себя остановить. И вроде бы, с одной стороны, радовался тому, а с другой — сразу же пожалел об этом, сам не в силах понять, которое чувство сильнее, только разозлился на себя, и нечаянно прикусил губу, хорошо, что не до крови — и вместо привкуса крови только привкус досады чувствовал, у него бы, наверное, и смелости-то не хватило попросить о таком, не говоря уже о том, что вдруг его желание исполнится.

Он бросил взгляд на Ицхака, который казался весь погружённым в свою кропотливую, довольно утомительную не физически, а именно для нервов работу, так что иногда даже забывал жевать (Лилии Богумиловне так и не удавалось отучать его таскать вне полагающихся приёмов пищи). Миреле сидела с ним рядом и быстро-быстро что-то говорила ему полушёпотом, изредка прислушиваясь к окружающему миру.

Бывший цесаревич не мог не сознаться, что восхищается ею. Лишённым зрения физического Господь даёт развитое зрение духовное, чуткость к тому, что скрыто на сердце и стороннему взгляду может быть недоступно — скорбь ли, радость или затаённая обида. И своим пониманием и состраданием, даже не высказываемым, она облегчает этот груз, будучи сродни в этом ангелам небесным, а живя жизнью земной, телесной, и телесные, хорошо известные ему неся страдания, даёт пример терпения и мужества тем более ценный, что будучи женщиной, бремя несёт тяжелее мужского. Об этом напоминал себе Алексей, когда думал, что нет ничего тяжелее и обидней, чем физическая слабость, не позволяющая быть мужчиной в полной мере — иметь здоровую, крепкую семью, трудиться, снискать славу воинскую. Трагедии и триумфы мужские заметнее, горя же женского часто не видит никто. Несбывшаяся жизнь увядает среди стен, у окна, за которым живут, любят, ненавидят, страдают, достигают вершин и преодолевают испытания. Женщине изначально меньше дано, так что может быть ужаснее, чем когда отнимается последнее? Но именно Миреле говорила о любви к жизни, о несомненном счастье и смысле жить. Он общался с ней меньше, чем с Ицхаком и Леви, несколько робея перед нею, однако знал, что может не сомневаться в её дружеском расположении так же, как в расположении братьев, и это-то грело больше всего — принятие, как равного, такими же, как он, их единство, столь разных между собой, но сроднённых общей бедой. Maman и papa всегда всеми силами стремились обеспечить ему живое и приятное общение в меру возможностей, это верно, однако же в большей мере они берегли его, и дистанция между ним и миром всех остальных, здоровых людей всегда была. Скорее ведь, не допуская мыслей выпустить его во внешний мир, грозящий ему таким количеством опасностей, они небольшие кусочки этого мира привносили в его, грустный, ограниченный и однообразный, стараясь, понятное дело, чтоб эти кусочки были таковы, чтоб никак не могли его ранить… А после и сам он привык к тому, что за редкими соприкосновениями с этим миром здоровых людей и свойственных им возможностей как правило следует расплата… Начал понимать, что многое ему просто не дано, никогда не будет дано, а такое взросление радовать не может никак… Здесь же, где в тесном бурлящем мире их маленькой компании без труда взаимодействовали здоровые с больными, мужчины с женщинами, люди разной национальности и веры, он с удивлением обнаружил, что от жизни больше не отделён. Да, пускай она не даётся ему вся сразу — допуск к каким-то хозяйственным делам или тем более прогулке даётся по состоянию самочувствия, и тревога о настоящем и будущем не ушла никуда — но он видит жизнь, движение вокруг себя и является его частью. Он радуется за Аполлона Аристарховича, вычитавшего что-то очень ценное в переводном труде древнего арабского врача, за Леви, которого перестали мучить так долго досаждавшие боли в суставах, за Миреле, разучивающую новый этюд, за Ицхака, уступившего брату покраску новой поделки, за Лилию Богумиловну, у которой щеглы начали строить гнездо (они, правда, уже принимались как-то это делать, но чего-то бросили, но она не теряет надежды), а они радуются за него, снова твёрдо стоящего на ногах. И его вечный страх, который внушало ему собственное своенравное больное тело, никуда, конечно, не ушёл, но он стал меньше, потому что он видел, как преодолевают кризисы его товарищи, и знал, что так же преодолеет, пусть и не навсегда, на какое-то время, но такова жизнь, чтоб состоять из череды побед и поражений. Да, было б трудно найти слова, чтоб объяснить маменьке, что вот это-то самый лучший, настоящий путь помочь ему, но он попытался бы…