Приемыш черной Туанетты - [47]

Долго блуждал Филипп вверх и вниз по улице, но безрезультатно. Он не находил никого, кто знал бы о скульпторе по воску, но наконец, когда почти была потеряна надежда разыскать кого-нибудь, в одном из домиков ему рассказали о Дее и ее отце.

— Да, они жили в соседнем домике — художник с маленькой дочерью, но они выехали. Уже давно приехал какой-то иностранец и забрал их. Говорили, что они уезжают во Францию.

Это был самый неожиданный и самый жестокий удар для Филиппа. Это ему не приходило в голову, хотя было вполне вероятно, что богатый дядя увезет Дею с собой.

Прислонившись к забору, Филипп горько рыдал, он совсем пал духом. Взяв узелок, он, усталый, разбитый, направился к церкви Св. Марии, своему последнему и единственному убежищу.

А в то время как Филипп сидел на паперти церкви, усталый и больной и, казалось, покинутый всеми на свете, — в Нью-Йорке его родные, не менее, чем он, измученные и терявшие надежду, предпринимали все, что только можно позволить, имея богатство и влияние, и что может продиктовать беспокойное, кающееся сердце, — лишь бы найти бесприютного, измученного мальчика.

Глава 34 У ворот

Не один день прошел со времени возвращения, а Филипп все еще слонялся около церкви Св. Марии, поджидая отца Жозефа и Лилибеля. Он несколько раз встречал отца Мартина, идущего в церковь и обратно, но не хотел напоминать ему о себе. Он знал, что мистер Эйнсворт переписывался с настоятелем церкви Св. Марии, и опасался, что от него Эйнсворты могут узнать о возвращении Филиппа в Новый Орлеан. Но приятель отца Жозефа не узнал Филиппа Туанетты в больном, оборванном мальчике, который неотступно вертелся у церковной паперти.

Через день или два старый церковный сторож позаботился о мальчике, он накормил его и позволил спать в углу своей каморки, в сторожке у ворот архиепископского сада. Он понимал, что мальчик болен и что он не всегда был таким заброшенным бродягой, каким выглядел сейчас; тревожные, жалобные расспросы Филиппа об отце Жозефе, которого любил и сторож, укрепили его симпатии к мальчику.

Каждый вечер, входя в сторожку ночевать, мальчик задавал один и тот же вопрос таким грустным и покорным тоном, что старик едва не плакал:

— Как вы думаете, отец Жозеф приедет завтра?

И сторож отвечал как мог ласковее:

— Да, мое дитя, я думаю, он завтра приедет, наверное приедет.

С большими предосторожностями, из-за близкого соседства его высокопреосвященства архиепископа, открывал Филипп клетку и показывал «детей» отца Жозефа сторожу. Он почти забывал все невзгоды и разочарования, покатываясь со смеху вместе со старым сторожем, когда видел забавные проделки зверьков.

Однажды ночью ему опять сделалось очень плохо: появился жар, и он бредил. Всю ночь Филипп метался, поднимаясь на койке, с широко раскрытыми блестящими глазами и с улыбкой на губах. В бреду он был счастлив и весел: он смеялся над проделками с бедной «куклой», старика сторожа называл мистером дворецким и болтал с ним, как бывало с Бассетом; он вновь переживал счастливейшие дни своей жизни.

Старый сторож, обеспокоенный жаром, волнением и бредом мальчика, просидел у его постели всю ночь, подавая ему пить и смачивая холодной водой пылающие руки и лицо. К утру жар оставил больного, и он впал в глубокий сон.

Когда Филипп проснулся, возле него стояли сторож и священник, к которому он обратился в день приезда; они о чем-то тихо говорили. Он уловил только услышанное несколько раз слово «больница»: он серьезно болен, его надо положить в больницу, где будет настоящий уход.

«Больница»! Для него это слово означало одно: это место, куда людей отправляют умирать, попав туда, люди никогда не возвращаются домой. Он серьезно болен, но он не может умереть до возвращения отца Жозефа и Лилибеля, — нет, он не пойдет в больницу. Филипп ничего не вымолвил, лежал совершенно спокойно, пока сторож и священник не вышли из комнаты. Как только они вошли в церковь, он встал и, забрав свой узелок, поплелся на улицу.

От солнечного жара у него разболелась голова, ему сделалось дурно, он почувствовал сильную слабость, но продолжал идти вниз по Урсулинской улице, чтобы скрыться из виду, подальше уйти от архиепископского дворца и церкви Св. Марии. Он не мог больше оставаться там. Если он вернется, его отправят в больницу, и он никогда не увидит отца Жозефа и Лилибеля. Лилибель, наверное, вернется с Селиной, они будут искать его возле церкви Св. Марии, а его там не будет, и они никогда не узнают, где он.

Последнее оказалось выше его сил, но он не должен поддаваться, он должен держаться на ногах; ведь если он упадет среди улицы, его поднимут и все-таки отправят в больницу, а что станется тогда с «детьми»? Их украдут, или они разбегутся. Вдруг он вспомнил о кладбище Св. Роха. Если бы туда было не так далеко добираться! Если бы он мог очутиться там — на мамочкиной могиле, его, наверное, никто не потревожил бы.

Когда он отошел достаточно далеко от церкви Св. Марии и чувствовал себя в безопасности, он уселся в тени на крыльце чужого дома, чтоб отдохнуть и сообразить, что делать дальше, но он не в состоянии был думать — голова его кружилась, все качалось перед ним, даже улицы и дома. Ему захотелось спать, и он уже было закрыл глаза, как услышал грубый окрик: