В одно прекрасное солнечное утро, в начале марта, по Королевской улице французского квартала города Новый Орлеан, в Америке, тихо брели двое детей, мальчик и девочка, в сопровождении большой лохматой собаки.
Мальчику было на вид лет девять, а девочке — не больше восьми. Что касается собаки, никто не мог бы определить даже приблизительно ее возраста, но она была далеко не молода. По седой шерсти на ее морде и худым, впалым бокам видно было, что она прожила немало и видела не один черный день. Она была из породы волкодавов: свисавший хвост, унылая походка; грубая, щетинистая шерсть покрывала худое туловище; длинный нос и тонкие подвижные уши придавали морде умное, пытливое выражение. Не глядя по сторонам, собака шла по пятам за детьми, временами обнюхивая мешок, который мальчик нес на спине. Когда дети замедляли шаг, чтобы заглянуть в окно магазина или уступить дорогу прохожему, останавливалась и собака; она не спускала жадных глаз с мешка, и по временам из раскрытой пасти на тротуар капала слюна. Мальчик время от времени с улыбкой взглядывал на терпеливое животное и нежно гладил худой темной ручкой собаку по голове.
— Гомо чует завтрак. Ничего не поделаешь! Надо сделать привал и покормить его, — сказал, наконец, мальчик, ставя на ближайший подъезд лоток с цветами, который бережно нес.
Это был прелестный ребенок, тонкий и гибкий, довольно высокий для своего возраста, с веселыми голубыми глазами, тонкими, правильными чертами лица и темными вьющимися волосами. Он был одет бедно, но очень опрятно в синюю куртку и такие же короткие панталоны; белая шапочка едва покрывала густые волосы, спадавшие тяжелыми кольцами на лоб к прямым темным бровям.
Маленькая девочка, сопровождавшая его, представляла на редкость живописную фигурку. Темное красное платьице доходило до самых пят; белый муслиновый шарф, повязанный крест-накрест, был завязан сзади, и длинные концы его тащились по тротуару; черные волосы девочки, прямо подрезанные, падали густой гривой на плечи и были покрыты красной шелковой косынкой, завязанной узлом под подбородком. Ее крошечное, измученное, преждевременно постаревшее бледное личико, неестественно большие глаза были бездонно-мрачны — так мрачны, словно луч веселья никогда не заглядывал под опущенные веки, а маленькие губы были крепко сжаты, словно никогда не знали улыбки.
Она несла на руке корзину, в которой лежало несколько бережно завернутых в мягкую бумагу фигурок из цветного воска, вылепленных очень искусно. Одна из них изображала Эсмеральду с козочкой, другая — Дею и волка, третья — Квазимодо, — вообще все они представляли героев произведений знаменитого французского писателя Виктора Гюго. Как видно, эти фигурки были для девочки святыней, потому что она несла их с величайшей осторожностью, изредка бросая взгляд, полный любви и гордости.
Когда мальчик остановился и опустил лоток с розами, фиалками и померанцевыми цветами на землю, девочка также остановилась и поставила корзину на ступеньки, закрыв восковые статуэтки толстой бумагой от солнца и пыли.
Освободив руки, мальчик принялся развязывать мешок, не переставая улыбаться собаке, которая жалась к нему, не отводя выжидающих глаз.
— Не волнуйся, Гомо, не волнуйся! — ласково говорил мальчик. — Ты получишь свой завтрак. Я просил мамочку Туанетту положить побольше хлеба. Я знаю, что ты голоден, знаю!
Девочка, крепко сжав руки, смотрела на мешок почти так же жадно, как и собака. Мальчик вопросительно посмотрел не нее, и лицо его вспыхнуло до корней волос.
— Ела ли ты перед уходом, Деа? Только говори правду: ела? — настойчиво спрашивал он.
Девочка побледнела еще больше и отвела глаза в сторону, ничего не ответив.
— Говори же, Деа, скорее! Я не дам ни кусочка Гомо, пока ты не скажешь правды!
— Мне не хотелось есть, Филипп, — ответила девочка дрожащим голосом. — У бедного папа́ был один из его припадков.
— И ты не спала всю ночь? Я вижу это по твоим глазам!
— Спала, да не очень, — проговорила она со вздохом. — Папа́ шагал всю ночь; видно, он сильно мучился, — а я не могу спать, когда он страдает.
— Понятно, не можешь, — проговорил мальчик с нежностью. — Но не думай теперь ни о чем, Деа, — ешь сама и покорми Гомо. Ты ведь любишь такие котлетки, а здесь хватит для всех нас. — С этими словами мальчик вынул белую чистую салфетку и разложил на ней куски черного хлеба и котлеты. — Ешь, сколько захочется. — И он радушно протянул ей еду.
— Я дам и Гомо, — промолвила девочка, беря кусочек котлеты кончиками тонких пальчиков и поднося его собаке, которая проглотила лакомый кусочек, даже не прожевав его.
Пока девочка и собака утоляли голод, мальчик раскрыл корзину и стал вынимать статуэтки одну за другой. Он с восхищением вертел их во все стороны и тщательно сдувал каждую пылинку.
— Они совсем как живые, Деа! — воскликнул он с жаром. — Я уверен, ты продашь хоть одну. Ты не продала, кажется, ни одной с масленицы? Тогда была дождливая погода, а теперь светит солнышко, и Королевская улица полна иностранцами, — наверное, продашь сегодня хоть одну!
— О, и я надеюсь, Филипп… за бедного папа́! — ответила девочка, отдавая последние крошки хлеба собаке. — У него ни гроша, а он такой несчастный, когда у него нет денег! — И она, закрыв лицо руками, заплакала.
