Приемыш черной Туанетты - [2]

— Не плачь, Деа, не плачь, — нежно молил мальчик, поднимая свой лоток и корзину девочки. — Пойдем, пойдем скорее. Толстая Селина нынче вернется и, наверное, принесет тебе что-нибудь.

— А если не придет, что мне делать? Бедный папа́ вчера уж сидел без ужина, а нынче он и не завтракал. Мне бы надо отнести ему хлеб и котлеты, которые ты мне дал… Мы с Гомо могли бы подождать… Я была не очень голодна — ведь я завтракала вчера с тобой! Теперь уж поздно — мы съели все, а у бедного папа́ ничего нет!..

— Возьми и остальное, Деа, — самоотверженно предложил мальчик. — Мне ничего не нужно, я могу подождать до вечера. Мамочка Туанетта обещала мне дать гумбо[1] на ужин.

Девочка слабо улыбнулась сквозь слезы, следуя за своим другом, который нес свою и ее корзину.

— Гумбо! Хорошо бы поужинать гумбо! — проговорила она с тихим вздохом.

— Да, это вкусная штука, особенно если положить побольше риса, — ответил мальчик. — Мамочка угостит и тебя, если придешь к нам!

— Не могу, Филипп! Папа́ будет очень сердиться; он ни к кому не позволяет мне ходить, да и к нему никто не ходит.

— Это потому, что у него нет денег и ему не удается продать свои статуэтки, — не без раздражения прервал мальчик, — Будь у него друзья, вы не голодали бы!

— Бедный папа́, — вздохнула девочка, — он так болен и несчастен! Он плакал, укладывая «Квазимодо» в корзину; он говорит, что это лучшая из его статуэток, что это произведение искусства и стоит больших денег.

— Произведение искусства! — пренебрежительно повторил мальчик. — Квазимодо и вполовину так не хорош, как Эсмеральда с козой! Он — уродливое чудище!

— Да ведь Квазимодо и был такой! — живо возразила девочка. — Папа́ много читал мне о нем: он был звонарем при соборе Парижской Богоматери.

— О, я знаю! Ты рассказывала мне, разве не помнишь? Но Эсмеральда мне больше по душе! Вот увидишь, «Эсмеральду» у тебя купят первым делом!

— И я так думаю. Бедный папа́ объявил, что нынче я обязана продать хоть что-нибудь! Если мне это не удастся, Филипп, я уверена, он будет опять всю ночь шагать по комнате.

— В таком случае поспешим! — вскричал Филипп, ускоряя шаг. — Если Толстая Селина там, она поможет нам найти покупателя; а ведь она обещала нынче быть.

Глава 2 Толстая Селина

О, да Толстая Селина здесь! — радостно воскликнул Филипп, когда они приблизились к зданию Государственного банка, недалеко от улицы Канала. — Она стоит опять за своей стойкой.

— Да, она здесь! — воскликнула и Деа, бросившись бежать к толстой, улыбавшейся во весь рот мулатке в большом белом переднике, стоявшей у стойки под навесом здания.

— Ах, золотая моя, — забормотала та, заключая девочку в объятия. — Милые мои! Как я рада видеть вас! И мистер Филипп здесь! Как вы выросли за то время, пока меня не было!

— А вы-то похудели, Селина, — заметил Филипп, и искорки смеха засверкали в его голубых глазах. — Вы спустили-таки жир в деревне на свадьбе вашей сестрицы!

— Нет, вы только послушайте этого мальчишку! Неужто я исхудала, мадемуазель Деа? — И Селина самодовольно посмотрела на свои пышные бока, разглаживая накрахмаленный передник. — Что же вы поделывали, детки, без меня? А как поживает твой бедный папа́, барышня?

— Ему очень плохо, Селина, — у него совсем пропал сон! — ответила со вздохом Деа.

— Ах, золото мое, как мне тяжко слышать такие грустные вести, — соболезновала Селина. — Продала ли ты хоть что-нибудь из твоих штучек за то время, что я ездила на свадьбу?

— Нет, Селина, ни одной! Бедный папа́ сделал уже и «Квазимодо». Я принесла его нынче; хочу продать за пять долларов.

— Продадим, продадим, золотко! Но если хочешь торговать, то надо поставить «Квазимодо» на видное место, чтобы прохожие видели его: нельзя же держать фигурку в корзине под бумагой. Я отведу тебе место на моей стойке. — Толстая Селина стала отодвигать вазы с фруктами и пирожными, и ласковая улыбка не сходила с ее лица.

— А пыль, Селина! Папа́ не любит, когда его статуэтки запылены.

— О пыли и не думай, деточка, — ее сдует ветром. Нам нужны деньги, а я чувствую, что ты продашь этого бедного горбунчика. — И Селина с сомнением глядела на «произведение искусства», которое Деа достала из-под бумаги и устанавливала в стороне от груды пирожных.

— А вот малютка с козой очень, очень мила; удивляюсь, как ее у тебя не купили!

— Видите ли, Селина, все время, что вас не было, шли дожди, и иностранцев совсем не видно было на улицах, — сказал Филипп, подходя к стойке и переставляя «Квазимодо» подальше, в тень, падавшую от колонн, украшавших фасад старого банка. — Не будь свадеб и похорон, мамочка не продала бы ни одного цветочка. Я ходил сюда каждый день и за все время не сбыл и дюжины букетиков.

— Это потому, что не было моей стойки для твоих цветов, мистер Филипп. Таких крохотных человечков никто не замечает. Только у такой старухи, как я, могут быть покупатели, — говорила Селина, покачивая бедрами.

В то же время она размещала на стойке цветы Филиппа, обрызгав их водой из кружки.

— А эта бедная собака! Она тоже понимает, что я вернулась: заняла свое постоянное место под стойкой. Взгляните только на эту бедную тварь! Она чувствует себя как дома!