Придворное общество - [34]

Он замечает прежде всего, как неверно было бы отменять закон, запрещающий дворянам обогащаться посредством торговли. Если бы это сделали, то купцов лишили бы главного имеющегося у них побуждения к тому, чтобы зарабатывать много денег: чем предприимчивее купец, тем выше его шансы покинуть купеческое сословие и приобрести себе дворянский титул. Если с помощью своих богатств он поднимается до статуса «дворянства мантии», то несколько позже его семье удается, быть может, выйти и в «дворянство шпаги». Когда это происходит, она довольно скоро оказывается вынуждена снова уменьшить свои капиталы вследствие соответствующих ее сословному положению расходов. Ибо «дворянство шпаги», говорит Монтескье с легким оттенком иронии, это люди, которые всегда думают о том, как им составить состояние, но которые в то же время думают и о том, что позорно приумножать свое состояние, не начав одновременно растрачивать его. Это та часть нации, которая расходует основной капитал своего имущества на то, чтобы служить нации. Если какая-нибудь семья таким образом разорится, она уступает место другой, и эта другая так же точно вскорости начинает истощать свои капиталы.

Так в модели Монтескье замыкается круг, ведущий от обогатившихся буржуазных семейств, вышедших в знать, к нищающим знатным семействам, членам которых в конце концов приходится, возможно, зарабатывать на хлеб собственным трудом и которые, лишаясь, таким образом, своего ранга и своей гордости, вновь опускаются в буржуазный слой, «в на род». Эта модель упрощает реальное положение дел, но в то же время она наглядно показывает, что наряду с прочными границами между иерархически упорядоченными сословиями и их элитами существует и некоторая социальная мобильность, которая делает возможным индивидуальное восхождение и нисхождение семейств из одного сословия в другое и из одной элиты в другую.

4.

Это сочетание косности и мобильности социальной стратификации невозможно понять, не вспомнив, что оно — в той форме, в какой наблюдает его Монтескье, — составляет интегральный элемент абсолютистского механизма господства во Франции. Людовик XIV в юности на собственной шкуре испытал, в какой опасности может оказаться позиция короля, если сословные элиты, и прежде всего элита «дворянства шпаги» и элита высшего судебного и административного чиновничества, преодолевают свою взаимную неприязнь и общим фронтом выступают против короля. Может быть, он извлек уроки и из опыта английских королей, позиция которых оказалась ослабленной и ненадежной в значительной мере благодаря объединенному сопротивлению дворянских и бюргерских групп. Во всяком случае, упрочение и закрепление имеющихся различий, противоречий и соперничества между сословиями и, в особенности, между сословными элитами, а в рамках этих элит — и между различными рангами и ступенями в их иерархии статуса и престижа были одним из неизменных принципов его стратегии власти. Было совершенно очевидно, — как мы и покажем это подробнее в дальнейшем, — что эти противоречия и ревнивое соперничество между могущественнейшими группами элиты в его королевстве составляли одно из основных условий полновластия монарха, называемого «неограниченным» или «абсолютным»[62].

Продолжительное правление Людовика XIV во многом содействовало тому, что специфическая острота и жесткость, какую приобрели сословные отличия и иные различия социального ранга вследствие того, что король постоянно пользовался ими как инструментами своего господства, стали заметны также в мыслях и чувствах соответствующих групп как существенная характерная черта их собственных убеждений. Жесткая конкуренция за ранг, статус и престиж укоренилась в убеждениях, системе ценностей и идеалах подданных; усиленные и ожесточенные таким образом распри и ревнивое соперничество между различными сословиями и рангами и особенно между элитами этого иерархически устроенного общества, подобно машине на холостом ходу, снова и снова воспроизводятся. Это происходит и после смерти Людовика XIV, преемник которого от сознательной игры на этом балансе напряжений и манипулирования им перешел к гораздо более мягкому и не столь последовательному его использованию. Здесь, как и в других случаях, целые группы людей настолько привыкли к установкам, которые были вызваны к жизни или, во всяком случае, подкреплялись поначалу зависимостью этих людей от других, их подвластностью другим, что социальные напряжения и конфликты превратились в нечто обыденное.

То, что выясняется здесь при исследовании отличий и конфликтов между сословными элитами, не в меньшей степени относится и к общественной мобильности, которая, несмотря на все соперничество и различия в ранге, ведет из одного сословного слоя в другой. Восхождение и нисхождение семейств в рамках сословно расслоенного общества также предопределено, прежде всего, социально, то есть оно не есть установление какого-либо короля или другого лица. Как само сословное устройство социальных слоев, так и подъем либо упадок отдельных семей суть, прежде всего, формы проявления имманентной динамики этой общественной фигурации. Но если баланс власти в этой совокупной фигурации людей после ряда схваток между представителями сословий и королей смещается в пользу последних (как это, в конце концов, после многих колебаний, произошло во Франции в XVII веке), то обладатель позиции короля получает возможность управлять социальной мобильностью соответственно своим представлениям об интересах этой королевской позиции, или же просто о своих собственных интересах и склонностях. Людовик XIV делает это вполне сознательно