Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [98]

В структуре власти, выстраиваемой при помощи тропов и эстетической манипуляции аффектами, ода занимает узловое место как жанр, осуществляющий и рефлектирующий совпадение политической и поэтической деятельности. Ключевую роль тут играет понятие «воображения», взятое Уортманом из мемуаров фрейлины А. Ф. Тютчевой. Вслед за традицией, идущей от Гоббса к консервативному монархизму Жозефа де Местра (см.: Филиппов 2015, 356), Тютчева видит основу монархии в ее способности принимать «сверхъестественный характер» и тем самым «действовать на воображение» (Уортман 2002, 17). Воображение, однако, не сводится к пассивной готовности подданных быть обманутыми. Это понятие принадлежит риторической теории, разрабатывавшей механику производства и усвоения коллективных представлений и сопутствующих им аффектов. Со времен гуманистов и Гоббса риторика (а вместе с ней и поэзия) понималась как инструментарий построения и осмысления политической общности (см.: Skinner 1996; Evrigenis 2014). Так ее видел и Ломоносов, посвящавший свой учебник красноречия наследнику престола в следующих выражениях:

Собраться рассеянным народам в общежития, созидать грады, строить храмы и корабли, ополчаться против неприятеля и другие нужные, союзных сил требующие дела производить как бы возможно было, если бы они способа не имели сообщать свои мысли друг другу? (Ломоносов, VII, 91)

В этой перспективе рассматривалось и учение о воображении. В ломоносовской «Риторике» оно появляется в связи с фигурой «изображения»:

Изображение есть явственное и живое представление действия с обстоятельствами, которыми оное в уме, как самое действие, воображается, например:

<…> Так флот российский в Понт дерзает,

Так роет он поверх валов;

Надменна бездна уступает,

Стеня от тягости судов.

Вослед за скорыми кормами

Бежит кипяща пена рвами;

Весельный шум, гребущих крик

Наносит готам страх велик.

(Ломоносов, VII, 282–283)

Приводя здесь строфу из собственной «Оды на прибытие… Елисаветы Петровны из Москвы в Санктпетербург 1742 года по коронации», Ломоносов обнаруживает стоящее за одическим стилем переплетение риторической техники и политической семантики. Самим актом риторико-поэтического изображения победы русского флота переносятся в сферу воображения читателей. Эфемерное политическое событие перерабатывается в аллегорическую сцену власти: военный триумф оборачивается символическим основанием прославляемого суверенного порядка. Возобновляя образ «флота российского», служившего с петровских времен эмблемой вновь обретенного имперского могущества, строфа Ломоносова и риторический комментарий к ней делают поэтический троп формой политического знания.

Их соотнесенность была предметом напряженной рефлексии в европейской политической и риторической теории. Дж. Локк, чьи политические, эпистемологические и педагогические работы интенсивно читались и переводились в России первой половины XVIII в., так спорил с идеей абсолютной монархии в «Первом трактате о правлении»:

Главный тезис сэра Р. Ф. гласит, что «люди от природы не свободны». Это – основа, на которой покоится его абсолютная монархия и с которой она сама поднимает себя на такую высоту, что ее власть становится выше любой другой власти, caput inter nubila [голова в облаках]; столь возвышается она над всеми земными и человеческими явлениями, что даже мысль едва может с ней сравняться, что обеты и клятвы, которые связывают бесконечное божество, не могут ограничить ее. Но если это основание разрушить, с ним вместе обрушится и вся его постройка, и тогда системы правления придется снова оставить в покое, и они должны создаваться по-старому, по замыслу и согласию людей <…> использующих разум для того, чтобы объединиться в общество (Локк 1988, 142–143).

Отсылая к Гоббсу и его гиганту Левиафану, Локк применяет к самодержавию гиперболическое описание Молвы в «Энеиде». Ломоносов приводит начало этого описания в «Риторике», иллюстрируя им прием «умножения», при помощи которого «составлены быть могут вымыслы, когда части свыше натурального умножатся»:

Уж слава по градам быстро течет ливийским;

Во всей подсолнечной сего зла злее нет.

Проворна и бодра, растет в пути своем,

Хоть сперва и мала и ходит боязливо,

Но вскоре до небес главу свою возносит.

(Ломоносов, VII, 230)

Критика Локка обращена как раз против риторического умножения свыше натурального, в котором он видит общий принцип поэтической гиперболы и политического абсолютизма. Оба они взывают не к полномочному разуму публики, но к ослепляющему ее воображению, оснащенному тропологическим инструментарием классической поэзии. Этой критике отвечает и сама Вергилиева Молва, «алчна до кривды и лжи, но подчас вестница правды» (Вергилий 1979, 204), – аллегория политически мощного, но подверженного обману общественного мнения. В этом риторическом анализе абсолютизма мы узнаем поэтику ломоносовской оды, в которой гиганты и космологические аллегории складываются в образный язык чрезвычайного суверенитета.

II

В книге «Царство и слава: к теологической генеалогии экономики и управления» Джорджо Агамбен, продолжая работу Шмитта, Беньямина и Э. Канторовича, очерчивает медиальную археологию монархической власти и диктатуры. В иудейском и христианском богословии и в культуре обеих Римских империй Агамбен вычленяет узловой механизм аккламации – коллективного провозглашения власти, равно осуществляющийся в литургическом и политическом пространстве. Аккламация представляет собой «порог неразличимости, где юридическое и религиозное сливаются друг с другом» (Агамбен 2018, 313). В аккламации власть учреждается как медиальное пространство