Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [65]

Наряду с долгом перед богом и перед ближним и у Кантемира, и у Пуфендорфа упоминается долг «до себе самаго» – карьерная амбиция, поощрения которой требовали нужды «регулярной» государственности. В трактате Пуфендорфа находится особая глава «О должности человека к себе самому»:

Суть такожде и инныя вещи, которые хотение человеческое зело возбуждают, которым да бы человек удовлесотворил, о том тщатися должен. В сих же первейшее есть, разсуждение своея чести и превосходителства, откуду почтение и слава пред другими раждается изряднейшая, и которая разсуднейших людей о сохранении и умножении себе тщателных творит. <…> Умножителныя чести, и славы и похвалы до толе желати и искати, пока славными и честными делами, доброму содружеству человеческому, пользу творити может: однакож зело подобает оберегатися, да бы ум гордостию и возношением не был надмен. А идеже несть случая, которым бы изящество свое могл показати, да благодушно терпит, ибо не в нашеи власти есть, по произволению своему щастие себе сотворити: но да ожидает лучшаго времене без уныния, понеже таковым случаем никто ему ругатися не может (Там же, 109–111).

Положения политической морали созвучны с наставлениями, извлеченными из Горация и Евангелия: Пуфендорф предостерегает от «гордости», и Кантемир рекомендует «смирение» («Кто того волю смирен исполняет»), а строка «Что завтра будет – искать не крушися» повторяет совет Пуфендорфа «благодушно терпеть» в ожидании случая выказать свое «изящество», то есть «выдающиеся достоинства, превосходство» (Словарь 1979, 219).

Быстрые перемены в карьере Трубецкого подкрепляли это предписание: как напоминали читателям авторские примечания, тот был в 1740 г. «пожалован кавалером святого Александра и назначен губернатором сибирским; но потом ея императорское величество, отменив ту резолюцию, пожаловала его тайным действительным советником и генерал-прокурором» (Кантемир 1956, 218). К конкретным вопросам политической этики отсылали и настойчивые уверения в том, что праведник «От руки высшей <…> в свое время / Пищу, довольну жизнь продлить, имеет» и что «Властелин мира нужду твою знает, / Не лишит пищи, не лишит одежды». Здесь Кантемир возвращается к вопросу о богатстве, занимавшему, как мы видели, узловое место в богословских выкладках Феофанова трактата «Христовы о блаженствах проповеди толкование», сосредоточенных вокруг заповеди «Блажени нищии духом».

Отвергая буквальное понимание «нищеты», Феофан провозглашал: «Богатство в числе Божиих благословений полагается <…> Нищета же духовная не ино что есть, точию познание и исповедание духовныя нашея пред Богом скудости» (Прокопович 1722, 6, 7). Внушая своему адресату это благочестивое чувство, Кантемир языком евангельских заповедей предостерегал его от неподобающей чиновнику излишней алчности, свойственной тем, кто, по словам Феофана, «понеже богатство и честь отринути им трудно, того ради очаявшеся вечных благ, вдают себе в безстрашие и безбожие». Отождествление безбожия с корыстолюбием развивается в переложенной Феофаном эпиграмме Марциала (IV, 21):

Говорит, что бога нет, Селий богомерзский,

и небо пустым местом зовет злодей дерзкий,

А тем утверждается в догмате нечистом,

что хорошо розжился, как стал афеистом.

(Прокопович 1961, 224)

Этот вольный перевод следовал распространенным – хотя, с современной точки зрения, небесспорным – толкованиям латинского текста, очерченным в специальной работе А. И. Доватура: вслед за ранними комментаторами и перелагателями Марциала Феофан видит в эпиграмме сатирическое обличение нечестия Селия и увязывает отрицание богов с преступной наживой, добавляя отсутствующие в подлиннике «порочащие эпитеты» (Доватур 1986, 15–17). Филологическая экзегеза приводила римскую эпиграмму в соответствие с общепринятыми идеями о дисциплинирующей роли веры в общественной практике. Феофан и в этом случае прибегает к «христианизации античности»: множественных богов («deos») он заменяет единым «богом» и таким образом соотносит перевод из Марциала с богословским вопросом о богатстве. В русском политическом богословии XVIII в., пути которого были определены Феофаном, этот вопрос и позднее толковался в его духе. Придворный проповедник Елизаветы Петровны Гедеон Криновский говорил в особом «Слове о том, что никакие звания не препятствуют ко спасению, толькоб по надлежащему управляемы были»:

Могут заслужить в своем звании спасение вечное у Бога и судии для разсмотрения правды учиненные; толькоб заступали сирых, защищали обидимых, уши имели отверсты всегда ко всякому просителю. <…> Текст о неудобном богатых в царствие небесное вшествии [Мф. 19:23–24] не запрещает, например, Куплю законно и праведно производить, но к богатству не велит только (как и Пророк негде поет) прилагать сердца: Не прилагать же сердца к Богатству, есть то имея его, аки бы не иметь: и есть ли, благодарить Бога; нет ли, також благодарить его (Гедеон 1756, 312–313).

Эти выводы, напоминающие о наставлениях оды «О надежде на бога», живо волновали современников. Пометы одного из них, ограничивающиеся только этим «Словом», сохранились на экземпляре собрания речей Гедеона в РГБ (инв. № MK III – 2255). По поводу приведенного отрывка читатель замечал: «<…> и богатым в царство Н[ебесное] внити удобно с нижеписанными кондициями».