Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [61]

<…> чувствительное познание своего Творца; Его святое намерение в создании нас, и нашей за то Ему посвященной должности. Первое происходит тогда, когда уже наполнится сердце любовию и повиновением к Нему и ко власти, от Него постановленной; второе – от сердечнаго желания о точном исполнении своего звания, для которых на свет производимся; третие от ревности и попечения – учинить себя способным к исполнению долга того звания (Панин 1882, 317).

Христианская «должность» прочно вписана здесь в секулярные политические иерархии и отождествлена с политическим рвением «о точном исполнении своего звания». Этому политическому благочестию Панин подчиняет и назидательное чтение Писания:

<…> он сам в своем чувствии откроет духовной и естественной закон, которой Бог безпосредственно предписал откровением священнаго писания, и в здравой совести Своим избранным помазанным, яко Его во плоти наместникам, о попечении народнаго благосостояния в сей времянной жизни (Там же).

Духовное наставничество Платона Левшина тоже следовало политико-богословской логике. В 1764 г. Платон поднес своему воспитаннику «Рассуждение о Мельхиседеке», упомянутом в Псалтыри ветхозаветном царе-священнике и предтече Христа: «Христос кроме того, что Священник, есть Царь, царствующий духовно в церкви своей: и Мельхиседек кроме священства был и Царь» (Платон 1780, 236). В другой раз, толкуя наследнику последний разговор апостола Петра с Иисусом, который «поручил ему паству свою», Платон «заключил, что тем и государям повелевается любить народ свой, врученный от Бога, что народ есть паства, государь пастырь и проч.» (Порошин 2004, 64). На этом фоне предпринятое двумя наставниками Павла чтение псалмов царствующего пророка Давида в отечественных переложениях заставляет задаться вопросом об их политико-богословской основе.

II

Предпосланный «Трем одам парафрастическим…» эпиграф из Горация и стоявшая за ним идея нравоучительной словесности должны были вызвать у первых читателей вполне определенные литературные ассоциации, отчасти очерченные Ю. В. Стенником (1984, 104). В 1743 г., когда задумывалось и осуществлялось тройственное состязание, в Петербург был переправлен итоговый рукописный сборник стихотворений Кантемира, переводчика и подражателя Горация. Как мы уже видели, для соперничавших перелагателей 143‐го псалма Кантемир был, безусловно, крупнейшей фигурой немноголюдного русского Парнаса. «Три оды парафрастические…» адресовались той же немногочисленной публике, что и сборник Кантемира. Строки из «Науки поэзии», вынесенные в эпиграф к брошюре, Кантемир использовал в предисловии к своим переводам, говоря о самом Горации: «<…> его сочинения <…> заслужили себе отменную похвалу и почтение» (Кантемир 1867–1868, I, 388).

В двух своих «песнях», или одах, Кантемир дал образцы лирической формы, сочетавшей горацианскую поэтику с библейскими и христианскими темами. «Основание» оды «Противу безбожных», по словам авторских примечаний, было «взято из 34 Горациевой в книге I», однако «доказывается в ней бытие божества чрез его твари» (Кантемир 1956, 203). Сходный жанровый эксперимент осуществлялся в оде «О надежде на бога»:

Видишь, Никито, как крылато племя

Ни землю пашет, ни жнет, ниже сеет;

От руки высшей, однак, в свое время

Пищу, довольну жизнь продлить, имеет.

Лилию в поле видишь многоцветну —

Ни прядет, ни тчет; царь мудрый Сиона,

Однако, в славе своей столь приметну

Не имел одежду. Ты голос закона,

В сердцах природа что от век вложила

И бог во плоти подтвердил, внушая,

Что честно, благо, – пусть того лишь сила

Тобой владеет, злости убегая.

О прочем помысл отцу всемогущу

Оставь, который с облак устремляет

Перуны грозны и бурю, дышущу

Гибель, в приятно ведро обращает.

Что завтра будет – искать не крушися;

Всяк настоящий день дар быть считая,

Себе полезен и иным потщися

Учинить, вышне наследство жадая.

Властелин мира нужду твою знает,

Не лишит пищи, не лишит одежды;

Кто того волю смирен исполняет,

Не отщетится своей в нем надежды.

(Там же, 197)

В примечании Кантемир пояснял:

Основание сей песни взято из Евангелия и из Горация. Чудно, сколь меж собою Спаситель и римский стихотворец согласуются в совете о отложении лишних попечений и сколь от того разгласные заключения производят. Смотри в святом Евангелии от Матфея, гл. 6, ст. 28 и от Луки, гл. 12, ст. 27, да Горациеву оду 9 книги I (Там же, 204).

Расхождение между Евангелием и «римским стихотворцем» связано с нравственными уроками Горация: его ода советует читателю предаться светским и любовным утехам. В пояснениях к ней П. Санадон, еще один известный французский комментатор, писал о Горации: «Franc Epicurien, il tire, pour ainsi dire, parti de tout en faveur de la volupté» ([Истинный эпикуреец, он все, так сказать, оборачивает к сластолюбию] – Horace 1756, 106). Однако напоминание об отброшенных в русском переложении гедонистических темах Горация не отражало общих взглядов Кантемира на римского поэта, ценимого более всего за нравоучительные сочинения. Лирический гедонизм классика служил скорее контрастным фоном для поэтического назидания, разворачивавшегося в сложной стилистической партитуре оды: наряду с вариациями Евангелия и Горация (в строфах 1–2 и 4–6) ее изощренный лирический синтаксис, выстроенный по латинским поэтическим образцам, вмещает элементы латинизированного языка петровской политической прозы.