Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [59]

Горацианский взгляд на поэзию позволял вписать духовную лирику в общий горизонт политико-дидактической словесности. В 1727 г. Феофан адресовал Петру II латинскую горацианскую оду, включавшую в себя парафразу 100‐го псалма, в котором, по словам самого Прокоповича, «государских должностей аки зерцало представляется» (Прокопович 1961, 101). Как заключает К. Ю. Рогов, в своем переложении, которое Тредиаковский потом объявлял образцовым, «Феофан предельно актуализирует содержание псалма <…> посредством перевода его в иной, нецерковнославянский культурно-лингвистический контекст и таким образом придает каноническому тексту характер не просто религиозно-политической доктрины, но даже программы конкретных царских действий и жестов», «модели „императорского благочестия“» (Рогов 2008, 28).

Политический подтекст был вообще свойствен новоевропейским поэтическим переложениям Библии. Начиная по меньшей мере с Клемана Маро, в середине XVI в. переводившего псалмы при французском дворе и выпустившего их с посвящением королю Франциску I, полные и частичные стихотворные парафразы Псалтыри зачастую были своего рода слепком придворного благочестия (см.: Jeanneret 1969, 350–359, 455–467; Bach, Galle 1989, 190–193; Ahmed 2005, 53–65; Boucher 2005; Quitslund 2008, 19–57). Это относится и к «Псалтыри рифмотворной» Симеона Полоцкого (1680), посвященной царю Федору Алексеевичу и, по сохраненной Татищевым легенде, создававшейся при его личном участии (Татищев 1968, 175; см.: Николаев 1996, 113–114). Как отмечает Бет Квитсланд, «в последнее время стало своего рода общим местом представление о том, что тематика стихотворных переложений псалмов начала Нового времени отображала политические обстоятельства их создания. В самом деле, толкователи эпохи Возрождения приписывали авторство всех или многих псалмов Давиду – царю, испытавшему до и после своего восшествия на престол едва ли не все возможные политические бедствия, тем более что древнееврейские надписания соотносили некоторые из псалмов с его бурной личной и политической биографией» (Quitslund 2008, 28). Рассматривая корпус немецких переложений Псалтыри XVII в. и сопутствующих им теоретических деклараций, К. П. Эвальд заключает, что они «пропагандируют ценности, нормы, взгляды и потребности, обосновывающие общественный порядок и способствующие его устойчивости». Эту функцию духовной поэзии исследователь возводит к политической роли религии как таковой, обеспечивавшей в Европе начала Нового времени символическую легитимацию общественного устройства (Ewald 1975, 264–289, 328–334; см. также: Mauser 1976, 196–311).

За литературной практикой псалмодических парафраз стояла определенная традиция политической рефлексии, которую можно назвать politica christiana и которая толковала священные книги как свод гражданского знания (см., напр.: Tadmor 2010, 119–131). Она вполне укоренилась в России, привычной к «сакрализации монарха». Осмысление политического господства в понятиях христианского благочестия порождало при европейских дворах своего рода монархический культ (см., напр.: Живов, Успенский 1996; Monod 2001; Агамбен 2018). Эрнест Зицер, описывая символический язык петровского двора, обнаруживает там важнейший библейский субстрат, свидетельство «процесса самосакрализации, благодаря которому приближенные царя увидели в себе светских апостолов августейшей харизмы» (Зицер 2008, 14). На этом фоне, как указывает исследователь, необходимо рассматривать духовные сочинения Феофана Прокоповича, «катехизаторствовавшего» при дворе и очерчивавшего языком священного предания корпоративное самосознание правящего слоя, «команды высших чиновников „регулярного“ государства»: «Но к вам да обратится слово, честнии, благородныи, чином и делом славнии и таковии, их же мочно общенародным имянем позывати: о Россие!» (Прокопович 1961, 91; Зицер 2008, 151–157, 187).

Через восемь лет после «Трех од парафрастических…», в 1751 г., увидела свет новая, «Елизаветинская», редакция церковнославянской Библии – одно из главных культурных и издательских предприятий елизаветинского царствования. Эта книга, необходимо оказавшаяся в самом средоточии официального благочестия, предварялась посвящением императрице и, согласно его формулировкам, содержала в себе «вся, яже Тебе, и всему достоянию Твоему к благополучному в сем мире житию и к непреложному небесному блаженства стяжанию потребная». Вслед за тем воспроизводилось предисловие к изданию 1663 г., выпущенному при покровительстве царя Алексея Михайловича. Здесь при помощи ходячей ветхозаветной цитаты (Притч. 8:15–16) действующие принципы абсолютистского государственного устройства отождествлялись с «Божественной премудростью»: «Тою царие царствуют, и законницы правду разсуждают: Тою князи повелевают, и силнии пишут правду» (Библия 1757, л. 4 об., 6). Среди панегирических девизов, пущенных в ход в честь коронации Елизаветы в 1742 г., фигурировали слегка измененные стихи Второзакония (17:18–19): «И будет, егда сядет Царь на престол славы своея, да впишет себе закон сей в книги, и да чтет во вся дни жития своего