Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [57]

Европейская «вольтеромания», к которой апеллировали «Две эпистолы» Сумарокова, основывалась на такого рода практиках придворно-аристократического чтения. Открывая свою прославленную переписку с Вольтером, Фридрих II, носитель классических «придворных воззрений» на литературу (Элиас 2001, I, 67–70), признавался в разборчивости и презрении к обыкновенной поэзии, но делал исключение для стихотворений своего корреспондента:

Vos Poësies ont des qualités qui les rendent respectables, et dignes de l’admiration et de l’étude des honnêtes-gens: elles font un cours de Morale, où l’on aprend à penser et à agir.

[Ваши стихотворения заслуживают своими свойствами уважения, восхищения и изучения со стороны порядочных людей, поскольку представляют собой курс морали, обучающий их мыслить и действовать.] (Voltaire 1821, 12)

Как мы уже видели, к середине 1740‐х гг. слава Вольтера достигла и России. Екатерина в 1746 г. просила мать «присылкою его сочиненных книг поспешить» (Писаренко 2009, 90). По собственным воспоминаниям, в ту пору она «целый год <…> читала одни романы; но, когда они стали мне надоедать <…> мне попались под руку произведения Вольтера; после этого чтения я искала книг с большим разбором» (Екатерина 1990, 66). Сумароков, по свидетельству Тредиаковского желавший считаться «первенствующим нашим Волтером» (Пекарский 1870–1873, II, 256), также претендовал на роль поэта для «честных людей» (Письма 1980, 164).

Навыки культурного потребления, утверждавшиеся при русском дворе вместе с модой на сочинения Вольтера и Сумарокова, отвечали «нуждам придворно-светской жизни и потребности в социальном обособлении» (Элиас 2002, 132). «Эпистола II» следовала «Храму вкуса», в котором Вольтер обращался к благородному юношеству и представлял образованность и литературные занятия свойствами придворной цивилизации:

Il me reste à dire un mot sur notre jeune noblesse, qui emploie l’heureux loisir de la paix à cultiver les lettres et les arts; bien différents en cela des augustes visigoths, leurs ancêtres, qui ne savaient pas signer leurs noms. <…> Il faut seulement que les graves critiques, aux yeux desquels il n’y a d’amusement honorable dans le monde que le lansquenet et le biribi, sachent que les courtisans de Louis XIV, au retour de la conquête de Hollande, en 1672, dansèrent à Paris sur le théâtre de Lulli <…> A plus forte raison doit-on, je crois, pardonner à la jeunesse d’avoir de l’esprit dans un âge où l’on ne connaissait que la débauche. Omne tulit punctum qui miscuit utile dulci.

[Мне остается сказать кое-что о нашем благородном юношестве, употребляющем досуг по случаю мира на занятия словесностью и искусствами. Оно отличается в этом от державных вестготов, своих предков, не умевших подписать своего имени <…> Суровым критикам, на чей взгляд в мире нет достойного увеселения, кроме ландскнехта или бириби, следует знать, что придворные Людовика XIV, вернувшись после завоевания Голландии в 1672 г., танцевали в Париже на театре Люлли. <…> Тем более должно, кажется мне, простить юношеству обладание рассудком в возрасте, когда обычно знакомы только с развратом. Omne tulit punctum qui miscuit utile dulci.] (Voltaire 9, 209–210)

В последней строке Вольтер в очередной раз возвращается к стиху Горация: «Тот пиит удостояется токмо от всех обще похвалы, который соединяет полезное с приятным, услаждая читателя и совокупно преподая ему наставление» (Тредиаковский 2009, 63). Гораций обращался к римским аристократам, и Вольтер применяет его формулу к культурному существованию двора, совмещающего высокую политику с образованностью и театральными увеселениями.

Эта придворная программа стоит за сумароковской характеристикой комедии. Буало отводил место комедии в сфере обитания высших сословий, советуя комедиографам: «Смотрите нрав двора и быт градских жильцов», – и желал, чтобы Мольер

<…> да угодит он больше простакам [peuple],

Кривляний не давал так часто игрокам.

(Тредиаковский 2009, 44)

Вольтер в «Храме вкуса» тоже сожалел, что Мольер слишком часто сочинял для «простонародья» («pour le peuple»), вместо того чтобы обращаться исключительно к «знатокам» («connaisseurs» – Voltaire 9, 204). Сумароков буквально повторял эти рекомендации комедиографу: «Для знающих людей ты игрищ не пиши». Список персонажей, рекомендованных в «Эпистоле II» будущему драматургу, представлял собой слепок сословной иерархии, увенчанной монархом и придворной аристократией:

Посадский, дворянин, маркиз, граф, князь, владетель

Восходят на театр.

(Сумароков 1957, 119)

Среди французских комедий, игравшихся на придворном театре Елизаветы Петровны, была комическая безделка Ф. Пуассона (Philippe Poisson) «Скоровыдуманная для деревни» («L’ Impromptu de campagne»), исполненная весной 1746 г. (см.: Осповат 2009б). Ее главный герой, рассуждая о незазорности театрального ремесла для дворянина, доказывал нравоучительную пользу комедий при помощи той же метафоры зеркала, которую Сумароков использовал для описания комедии в «Эпистоле II»:

La comédie est belle,

Et je ne trouve rien de condamnable en elle;