Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [58]

Elle est du ridicule un si parfait miroir,

Qu’on peut devenir sage à force de s’y voir.

Elle forme les mœurs, et donne à la jeunesse

L’ornement de l’esprit, le goût, la politesse.

Tel même qui la fait avec habileté,

Peut, quoi qu’on puisse dire, en tirer vanité.

La comédie enfin, par d’heureux artifices,

Fait aimer les vertus et détester les vices;

Dans les âmes excite un noble sentiment,

Corrige les défauts, instruit en amusant;

En morale agréable en mille endroits abonde;

Et, pour dire le vrai, c’est l’école du monde.

[Комедия прекрасна,

Я не нахожу в ней ничего предосудительного.

Она столь безупречное зеркало смешного,

Что можно стать мудрецом, посмотрев ее.

Она образует нравы и сообщает юности

Украшения ума, вкус, учтивость.

Тот, кто практикует ее умело,

Может, что бы ни говорили, гордиться этим.

Комедия, наконец, искусными хитростями

Внушает любовь к добродетели и отвращение к пороку.

Она возбуждает в душах благородное чувство,

Исправляет пороки, наставляет развлекая.

Она в тысяче мест изобилует приятным нравоучением

И, сказать правду, она – школа света.]

(Poisson 1804, 458–459)

Включая идею горацианскую приятного нравоучения («смешить и пользовать»), вокруг которой строилось понимание литературы как таковой, в характеристику комедии, Сумароков вписывал ее в специфическую стилистику придворных увеселений.

Придворная культура развлечений и сопутствующий ей комедийный репертуар составляли практическую точку отсчета для дидактической программы «Эпистолы II». Теоретическим средоточием этой программы был жанр классической сатиры, однако в литературной практике елизаветинской эпохи он не прижился, несмотря даже на сатирическое оживление начала 1750‐х гг.: при всем почтении и интересе к покойным классикам жанра, публичное осмеяние современных общественных обыкновений плохо вписывалось в абсолютистский уклад. Рукописная полемика вокруг «Сатиры на петиметра» быстро обнаружила, что, по выражению современника, «почти все ненавидят сатирический род стихов» (Серман 1964, 100). Показательно, что ни одна из сатир этого времени не попала в печать. Напротив того, комедии входили в число привычных атрибутов придворного быта. Как следует из комментариев Беркова, даже очерк сатирического жанра в «Эпистоле II» на деле отсылал к известным французским комедиям – «Тартюфу» Мольера, «Всеобщему другу» А. Леграна и «Наследнику» Ж. Ф. Реньяра (см.: Сумароков 1957, 529). По крайней мере одна из этих пьес игралась во второй половине 1740‐х гг. на придворном театре (см.: Писаренко 2009, 96). В годы, последовавшие за «Двумя эпистолами», сам Сумароков добился успеха в качестве не сатирика, но гордого своей ролью сочинителя и постановщика пьес для «увеселения двора» (Письма 1980, 83).

ЧАСТЬ II Лирика власти

Глава III «Тою князи повелевают»: политическое богословие духовной лирики

I

В конце 1743 г. в Петербурге увидела свет помеченная уже следующим годом книжка Ломоносова, Сумарокова и Тредиаковского «Три оды парафрастические псалма 143, сочиненные чрез трех стихотворцов, из которых каждый одну сложил особливо». Помимо предуведомления, излагавшего различавшиеся воззрения трех поэтов на свойства ямба и хорея, их переложениям был предпослан эпиграф из «Науки поэзии» Горация:

Сим образом искусные стихотворцы и их

Стихи честь и славу себе получают.

(Trediakovskij 1989, 426)

Этот эпиграф, отсылавший к авторитетной поэтике, указывал на литературные задачи авторов брошюры, далеко не ограничивавшиеся вопросами стихотворной техники. Стихи Горация заимствованы из рассказа о происхождении поэзии, который в позднейшей передаче Тредиаковского выглядит так:

Орфей, священный и толкователь воли божеския, прежде в лесах живущих людей отвел от взаимного убийства и от мерзкия пищи, а за сие приписывают ему, что он укротил тигров и свирепых львов. Прославился и Амфион, Тебанския создатель крепости, что он в движение приводил игранием своея лиры дикие камни и сладким словом оные влек, куда ему надобно было. В древние времена в сем состояла мудрость, чтоб отличать общее от собственного, священное от мирского, чтоб запрещать скверное любодеяние и подавать правила к сожитию сочетавшимся законно, чтоб городы строить и уставы вырезывать на дереве. Сим честь и славу божественные прорицатели и их стихи себе получили. После сих знаменитый Гомер и Тиртей мужественные сердца на военные действия изострил стихами. Стихами ответы давались божеские. Стихами исправляемы были нравы, и все учение состояло. Стихами приходили пииты и у царей в милость (Тредиаковский 2009, 65).

А. Б. Шишкин в специальном исследовании обращает внимание на эпиграф к «Трем одам парафрастическим…» и устанавливает его источник, однако сводит его значение к вопросам поэтического мастерства (см.: Шишкин 1983, 236–238). Между тем, как мы видели в главе I, горацианский взгляд на поэзию ассоциировался с ее нравоучительной способностью «подавать правила». Если идея «исправления нравов» могла связываться даже с любовным романом, то священные библейские книги тем более соответствовали этой установке. В «Сочинениях и переводах» Тредиаковский приводил суждение Роллена, который причислял «Пророков и Псалмы» к образцам нравоучительной поэзии: «<…> в них блещет своим величественным сиянием оная существенная поэзия <…> подающая наставление без отвращения от себя» (Тредиаковский 2009, 108). Однако эпиграф из Горация не только напоминал об общей нравоучительной пользе псалмов, хорошо известной каждому христианину. Его условное повествование о первобытных временах соотносило поэзию с устройством монархической государственности, приобщало поэтическое искусство к учреждению обществ, к царской власти, к войнам и управлению подданными.