Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [60]

» (Старикова 2005, 314; курсив наш. – К. О.).

Придворная моралистика тоже сближала наставления в политической практике с истинами вероучения. В 1734 г. Татищев поучал своего сына в преддверии службы:

<…> нужно тебе со вниманием читать письмо святое, то есть Библию и Катихисм, а к тому книги учителей церковных <…> Також печатанные в наше время: Истолкование десяти заповедей и блаженств, которыя за Катехисм, а Малой букварь, или Юности честное зерцало, за лучшее нравоучение служить могут (Татищев 1979, 137).

В один ряд с «Юности честным зерцалом» Татищев ставит духовные сочинения Феофана: «Христовы о блаженствах проповеди толкование» (СПб., 1722) и букварь «Первое учение отроком» (первое изд.: СПб., 1721), включавший изъяснение молитвы «Отче наш», евангельских «блаженств» и десяти заповедей. Переведенный С. С. Волчковым трактат Грасиана «Придворной человек», в 1735 г. отосланный Бироном на рассмотрение Феофану, а позднее заслуживший высочайшее одобрение Анны Иоанновны и дважды напечатанный (в 1741 и 1760 гг.), подытоживал уроки придворной морали требованием «наконец быть святому» (Грасиан 1760, 363). Тот же Волчков, как мы уже упоминали, перевел в 1743 г. и посвятил наследнику престола трактат Бельгарда «Истинной християнин и честной человек: то есть соединение должностей християнских с должностьми жития гражданскаго» (изд.: СПб., 1762).

Можно заключить, что при русском дворе сложилось своеобразное политическое благочестие. Согласно емкой формуле Ю. М. Лотмана и Б. А. Успенского, в послепетровской России «государственная служба превращается в служение Отечеству и одновременно ведущее к спасению души поклонение Богу. Молитва сама по себе, в отрыве от „службы“, представляется Петру ханжеством, а государственная служба – единственной подлинной молитвой» (Лотман, Успенский 1996б, 131). Обер-гофмейстер Елизаветы Х. В. Миних в «Проекте генерального придворного регламента» предлагал исправлять нравы придворных служителей по наставлениям 100‐го псалма:

<…> обретающиеся в вышних и знатнейших придворных чинах <…> должны подчиненным подавать образ благочестивого и добродетельнаго жития <…> никто б в сем обмануться не мог, ежели б себя искусил и себя о житии своем разсудил, следуя 100 псалму, в котором <…> хотя кратко, однако весьма явственно показано, какие поступки придворному служителю приличны и которые неприличны (АВ II, 450; см.: Агеева 2007).

Рассуждение Миниха очень показательно для придворных прочтений Псалтыри. Псалом одновременно рассматривается тут как инструкция для корпоративного существования двора и как инструмент продиктованной этим существованием личной дисциплинарной интроспекции. Так, согласно уже приводившемуся выводу Б. П. Маслова, в эту эпоху складывался «новый тип субъективности: на основе представления о задолженности христианина появляется концепция гражданского долга как внутреннего нравственного императива» (Маслов 2009, 247). Этот «тип субъективности» конструировался и канонизировался в XVIII в. в духовных стихотворениях, в которых лирический герой обеспечивал обычно основную тему. Как устанавливает на немецком материале Эвальд, задачей псалмодической поэзии было «воспитание человека добродетельного и покорного общественной норме» (Ewald 1975, 333–334).

О том, что переложения псалмов, в том числе «оды парафрастические псалма 143», исполняли эту роль и при русском дворе, красноречиво свидетельствует воспитатель Павла Петровича С. А. Порошин. В январе 1765 г. он записал:

Часу в седьмом приехал опять Его Преподобие отец Платон. Разговорились мы о разных родах стихосложения, о ямбе, о хорее и о дактиле. Читал я шестую духовную оду г. Ломоносова, преложение псалма 143, также осьмую выбранную из Иова (Порошин 2004, 150).

Как и сами авторы брошюры 1744 г., Порошин переходит к переложениям псалмов от разговора «о разных родах стихосложения». Однако состав собеседников и их культурно-педагогические установки, подробно очерченные в порошинских «Записках», не позволяют свести январскую беседу в покоях наследника к стиховедческим вопросам.

И сам Порошин, и Платон Левшин, духовный наставник Павла, и Никита Панин, ответственный за его воспитание, были почитателями поэтического дара Ломоносова. Порошин читал и хвалил наследнику сочинения «стихотворца века блаженной памяти бабки его высочества Елисаветы Петровны», а Платон после смерти Ломоносова в апреле 1765 г. «сожалел, возбуждая к тому и великого князя» (Там же, 129–130, 199). Панин еще в 1760 г. в особой записке «о воспитании его императорского высочества» писал:

Что касается о добром научении собственнаго нашего языка, хотяб Россия еще и не имела Ломоносовых и Сумароковых, тоб, при обучении закона, чтение и одной древняго писания псалтири уже отчасти оное исполнило (Панин 1882, 318).

Заявленная здесь преемственность новой поэзии по отношению к духовной литературе объясняет место ломоносовских переложений в круге чтения наследника. В более раннем «Письме о порядках в обучении наук» (1757) Порошин предлагал искать в «священных Российских книгах» одновременно образцы «красноречия» и «спасительные наставления» (Порошин 1757, 138–139). По словам Панина, воспитание Павла должно было основываться «на учении самаго Спасителя нашего о человеческих стараниях», которое подразумевало