Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [44]

Арапского языка – права и законы

Мнятся тебе, дикие русску уху звоны.

(Кантемир 1956, 75)

Согласно авторскому примечанию, это значит: «<…> самые речи право, закон кажутся тебе речми арапского языка, дикими русскому уху» (Кантемир 1956, 86). Сумароков в сходных выражениях обличал недостаточные познания своего адресата в церковнославянской письменности, которой принадлежало само понятие закона:

Не мни, что наш язык не тот, что в книгах чтем,

Которы мы с тобой нерусскими зовем.

Он тот же, а когда б он был иной, как мыслишь

Лишь только оттого, что ты его не смыслишь,

Так что ж осталось бы при русском языке?

(Сумароков 1957, 115)

Учение о языке и стиле разворачивалось в «Двух эпистолах» с опорой на педагогические идеи и требования общественной коммуникации, следовавшие из понятия об административном государстве: исправному слогу «писцов» должен был соответствовать образованный ум их читателей. «Эпистолы», как и предшествовавшие им сочинения Кантемира, представляли собой ту самую «пристойную сатиру», которую Татищев в 1736 г. желал для исправления делопроизводственного языка реформированной империи.

В «Эпистоле II» предлагалось осмеять «судью, что не поймет, что писано в указе» (Там же, 121). Эту тему развивает опубликованная в 1759 г. сатира Сумарокова, подхватывавшая мотивы первых двух сатир Кантемира и напоминавшая о проблематике и персонажах «Двух эпистол». В 1748 г. Сумароков взывал к дворянскому сыну, которого «не выучил» отец. Теперь этот отец получал слово:

Невежа говорит: «Я помню, чей я внук;

По-дедовски живу, не надобно наук;

Пусть разоряются, уча рабяток, моты,

Мой мальчик не учен, а в те ж пойдет вороты…» <…>

О правах бредит так: «Я плюю на рассказы,

Что за морем плетут, – потребно знать указы».

Не спорю, но когда сидишь судьею где,

Рассудок надобно ль иметь тебе в суде?

Коль темен разум твой, приказ тебе мученье,

Хоть утром примешься сто раз за Уложенье.

(Сумароков 1957, 507–508)

Лейтмотив рассудка объединяет «Две эпистолы», не советовавшие перенимать негодный слог подьячих, с сатирой 1759 г., вменявшей в обязанность дворянину образование и навыки чтения, необходимые для отправления службы. «Рассказы, что за морем плетут» – по всей видимости, «других государств законы», которые, как напоминал Татищев, Петр I «перевести повелел» (Татищев 1979, 128). В первой редакции II сатиры Кантемира от имени невежды-дворянина говорится: «Гроциус и Пуфендорф и римские правы – / О тех помнить нечего: не на наши нравы» (Кантемир 1956, 373). Во второй редакции сатирик ставит на вид своему нерадивому герою судью, который «знает все естественны прáва, / Из нашего высосал весь он сок устава, / Мудры не спускает с рук указы Петровы». Ф. Голицын, биограф Шувалова и куратор Московского университета, гордился тем, что его питомцы, выучившись «расположению речи и слогу», «достигали до больших чинов» и «с отличностию отечеству служили». К этому поприщу готовила своих читателей и сумароковская эпистола «О русском языке».

III

Двусоставная конструкция «Двух эпистол» позволяла Сумарокову дифференцировать свою апологию словесности. В «Эпистоле I» идет речь о речевых навыках, обязательных для каждого дворянина, в «Эпистоле II» – об одной из достойных забав:

Не нужно, чтобы всем над рифмами потеть,

А правильно писать потребно всем уметь.

(Сумароков 1957, 114)

В то же время «Эпистола о русском языке», занимающая 142 стиха, выглядит своего рода вступлением к «Эпистоле о стихотворстве», состоящей из 422 стихов. Развернутое наставление в поэтическом ремесле отправляется от общих форм грамотности, предписанных государственным обиходом. Этой смежностью определяется сумароковский взгляд на социокультурный статус литературы. Поэзия предстает одним из атрибутов правильного образования:

Нельзя, чтоб тот себя письмом своим прославил,

Кто грамматических не знает свойств, ни правил

И, правильно письма не смысля сочинить,

Захочет вдруг творцом и стихотворцем быть.

(Там же, 116)

Условия для успешной литературной деятельности, в том числе выбор подобающего жанра, Сумароков и далее описывает в категориях дворянской педагогики:

Когда искусства нет иль ты не тем рожден,

Нестроен будет глас, и слог твой принужден.

А если естество тебя тем одарило,

Старайся, чтоб сей дар искусство украсило.

Знай в стихотворстве ты различие родов <…>

Коль хочешь петь стихи, помысли ты сперва,

К чему твоя, творец, способна голова.

Не то пой, что тебе противу сил угодно,

 Оставь то для других: пой то, тебе что сродно <…>

 Всё хвально: драма ли, эклога или ода —

 Слагай, к чему тебя влечет твоя природа;

 Лишь просвещение писатель дай уму:

 Прекрасный наш язык способен ко всему.

(Там же, 117, 124, 125)

Совет «украшать искусством» врожденные дарования, как и требование «просвещенного ума», которым завершаются «Две эпистолы», относились далеко не только к начинающим поэтам. Сумароков опирался здесь на общепринятые истины сословной педагогики. Так, «Истинная политика» в главе «О избрании своего состояния» советовала: «Тогда вам надлежит о сем конечное учинить определение, когда уже вы довольно рассмотрели вашу склонность, силы и таланты» (ИП 1745, 39). Как показал И. И. Федюкин, педагогические идеи такого рода лежали в основе концепции Сухопутного шляхетного корпуса и других учреждавшихся правительством учебных заведений этой эпохи: