Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [42]

Письмо, что грамоткой простой народ зовет,

С отсутствующими обычну речь ведет,

Быть должно без затей и кратко сочиненно,

Как просто говорим, так просто изъясненно.

Но кто не научен исправно говорить,

Тому не без труда и грамотку сложить.

Слова, которые пред обществом бывают,

Хоть их пером, хотя языком предлагают,

Гораздо должны быть пышняе сложены,

И риторски б красы в них были включены,

Которые в простых словах хоть необычны,

Но к важности речей потребны и приличны

Для изъяснения рассудка и страстей,

Чтоб тем входить в сердца и привлекать людей.

(Сумароков 1957, 113–114)

В программе обучения кадет фигурировало «письмо и составление писем» (Берк 1997, 228). Локк рекомендовал обучать юношей «писать письма, не требуя того, чтобы в них показывали остроту разума, или излишия учтивости, но научая их изъяснять свои мысли просто, не збивчиво, легко и натурально <…> Писать письма толь великая всякому нужда, что ни один благородный человек избежать того не может, чтобы чрез них не показать своего разума» (Локк 1759, II, 202–203).

По торжественным случаям ученики корпуса выступали с речами (см.: Берк 1997, 229): риторическое искусство считалось необходимым навыком будущих государственных мужей. Татищев, причастный к созданию Сухопутного корпуса (см.: Федюкин 2018, 260), подробно излагал свои представления о «шляхетских школах» в «Разговоре двух приятелей», где, в частности, писал: «<…> человеку, обретающемуся в гражданской услуге, а наипаче в чинах высоких <…> полезно, а иногда и нуждно знать красноречие» (Татищев 1979, 91).

Общие требования стиля, составлявшие едва ли не главную тему «Эпистолы I», также были связаны с нуждами «гражданской услуги». Известно, что правительственные реформаторы добивались внятности государственного делопроизводства (Уортман 2004, 182; Живов 2002в, 265–266). В 1764 г. Панин за столом у наследника хвалил «штиль Иностранной коллегии», а его собеседники жаловались, «что нигде такого черствого штиля нет, как в Военной коллегии» и «как худо у них в Комиссии о коммерции пишут» (Порошин 2004, 57). Кн. Т. К. Голицына писала в 1756 г. своему сыну-дипломату за границу:

Что же у вас не имеетца исправных писцов в руском езыке, надеюсь и здесь весьма немнога. Етаму причина, что росиские почьти все не учется по ортографи[и] росиской писать. А паче дварянство х таму прилежание не имеют. Пот[ь]ячие не по науке, болше по практике исправно пишут (Писаренко 2007, 40).

Восполняя этот дефицит, употреблению языка «по науке» старались обучать в Сухопутном корпусе и других образовательных учреждениях. Осведомленный биограф Шувалова (в 1762 г. ненадолго возглавившего Шляхетный корпус – см.: Наумов 2007) сообщал:

Шувалов пекся об основании московскаго Императорскаго университета. Сие полезное и на пристойных правлению нашему правилах основанное учреждение принесло России не малую пользу, образовав множество людей способных к употреблению в службе: ибо до сего времени, в штатской или гражданской, мы имели токмо в нижних чинах, что называлось, подьячих, едва умеющих читать и писать, и то без порядочнаго расположения речи и слогу и без всякаго притом почти правописания, от чего запутывались дела и не мало судьям причиняли затруднения в их разбирательстве. Сверх того обучившиеся в университете молодые люди, и получив кроме наук хорошее нравственное воспитание, умели себя вести добропорядочно и достигали до больших чинов. Равным образом и некоторые дворяне, получивши также свое просвещение в университете с отличностию отечеству служили (Голицын 1853, 90–91)

У Сумарокова хрестоматийная апология ясного слога также соседствует с осуждением подьячих:

Кто пишет, должен мысль прочистить наперед

И прежде самому себе подать в том свет;

Но многие писцы о том не рассуждают,

Довольны только тем, что речи составляют.

Несмысленны чтецы, хотя их не поймут,

Дивятся им и мнят, что будто тайна тут,

И, разум свой покрыв, читая темнотою,

Невнятный склад писца приемлют красотою.

Нет тайны никакой безумственно писать,

Искусство – чтоб свой слог исправно предлагать,

Чтоб мнение творца воображалось ясно

И речи бы текли свободно и согласно. <…>

Но льзя ли требовать от нас исправна слога?

Затворена к нему в учении дорога.

Лишь только ты склады немного поучи,

Изволь писать «Бову», «Петра Златы ключи».

Подьячий говорит: «Писание тут нежно,

Ты будешь человек, учися лишь прилежно!»

И я то думаю, что будешь человек,

Однако грамоте не станешь знать вовек.

Хоть лучшим почерком, с подьяческа совета,

Четыре литеры сплетай ты в слово «лета»

И вычурно писать научишься «конец»,

Поверь, что никогда не будешь ты писец.

(Сумароков 1957, 113–115)

Исследователи привыкли относить сумароковские насмешки и предписания к изящной словесности. Действительно, поэт осмеивает лубочные романы, а процитированным стихам предпосылает издевки над писателем (как принято думать, Тредиаковским), который «прозой и стихом ползет» (Там же, 113; см.: Гринберг, Успенский 2008, 225). Однако сумароковское рассмотрение «русского языка» не ограничивается собственно литературной продукцией. Следуя логике текста (и учитывая словоупотребление Голицыной), под «писцом» или «творцом» нужно понимать не только неудачливого беллетриста и стихотворца, но и делового автора писем и речей.