Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [46]

Сколь рождение и кровь возвысили тебя над другими,

Возвысь настолько же свою хвалу собственными достоинствами.

Будь достоин всегда того счастья, кое дано тебе твоим положением.

Мы не наследуем ту знатность, которая дает нам бессмертие! <…>

Друг, запомни мои слова, вся сила поэзии

Состоит в природе, вкусе и науке!]

(Gellert 1997, 32)

Подобно Геллерту, Сумароков при помощи дидактического жанрового кода вписывал литературное сочинительство в систему сословных и служебных обязательств. Позднее в «Некоторых статьях о добродетели» он ассимилировал деятельность нравоучительного писателя с механикой сословно-административной государственности:

Возращение добродетели принадлежит начальникам и писателям: проповедники добродетели толкуют о ней, а начальники за нее награждают, пороки исправляют и беззаконие истребляют. Сие дело есть перва Монарша должность. <…> Я сею хлеб; купец торгует; обществу сии наши участныя упражнения приносят пользу, косвенною чертою; но судия правосудный и воин защищающий отечество, или человек ученый просвещающий народ, делают отечеству услугу прямою чертою, и более почтения достойны (Сумароков 1787, VI, 234, 259–260).

Сближение нравоучительной словесности с законоположениями верховной власти было, как мы уже видели, привычно для теоретиков дидактической литературы. Готшед в главе «О свойстве стихотворца» упоминал, что «ein alter König der Deutschen befohlen, auf die Lasterhaften gewisse satirische Lieder zu machen» ([в древности один немецкий король повелел сочинять сатирические песни против порочных] – Gottsched 1973, I, 165–166). Работавший под присмотром Готшеда немецкий переводчик Кантемира Г. Э. фон Шпилькер предпослал своему изданию «Сатир» рассуждение о пользе этого жанра, где высказывал такое пожелание: «Zu wünschen wäre es, daß große Herren sich Hofpoeten hielten <…> Diese sollten <…> den Unterthanen das Lächerliche ihrer Handlungen zeigen» ([Было бы желательно, чтоб большие владетели держали при себе придворных поэтов. <…> Они <…> показывали бы подданным смешное в их поступках] – Kantemir 1752, VII).

Дидактические жанры, понятые как язык монархического дисциплинирования, оказывались в этой теоретической перспективе средоточием всего придворно-абсолютистского «института литературы». Именно поэтому стихи, посвященные сатире (и смежному с ней жанру комедии), занимают узловое место в металитературном нарративе «Эпистолы II», хотя сам Сумароков издал первую свою сатиру только десятилетие спустя, и жанр этот так и не приобрел первостепенного значения в его литературной деятельности. Хорошо известно, что «Эпистола II» была написана в подражание «Поэтическому искусству» Буало, которого Сумароков упоминает чаще других авторов (четырежды, считая строки, исключенные при цензурировании) и – единственного – эмфатически провозглашает своим образцом. Показательно, однако, что в соответствующих стихах речь идет не только о жанре стихотворной поэтики, но и о сатире:

О таинственник муз! уставов их податель!

Разборщик стихотворств и тщательный писатель,

Который Франции муз жертвенник открыл

И в чистом слоге сам примером ей служил!

Скажи мне, Боало, свои в сатирах правы,

Которыми в стихах ты чистил грубы нравы! <…>

(Сумароков 1957, 121)

Эти строки, фактически суммирующие художественное задание «Двух эпистол», представляют собой переложение отрывка из «Храма вкуса» Вольтера («Le Temple du Goût», 1733):

Là régnait Despréaux, leur maître en l’art d’écrire;

Lui qu’arma la raison des traits de la satire;

Qui, donnant le précepte, et l’exemple à la fois,

Fit fleurir d’Apollon les rigoureuses lois.

[Там правил Депрео, их учитель в искусстве писать,

Вооруживший рассудок чертами сатиры.

Он, одновременно давая наставления и пример,

Стоял на страже суровых законов Аполлона.]

(Voltaire 9, 201–202; ср.: Ewington 2010, 22)

Сумароков сохраняет основные конструктивные элементы этого фрагмента: тезис о тождестве теории и практики («наставлений и примера») у автора «Поэтического искусства», совместное упоминание его критических и сатирических сочинений и, наконец, метафору утвержденных Буало законов. Однако если у Вольтера эта метафора применяется только к деятельности критика, то у Сумарокова она распространяется и на нравоучительные стихотворения. Под власть поэту отданы не только «уставы» муз и «чистый слог», но и «в сатирах правы, / Которыми в стихах ты чистил грубы нравы». Юридическое понятие правы, смежное с законом, вводит уже знакомую параллель между «писателем» и «начальником»; по словам Кантемира, «[c]удья должен <…> знать исправно естественные правы, наш гражданский устав и все указы и уставы Петра Великого» (Кантемир 1956, 86).

Соответственно этой программе, назидания «Двух эпистол» прямо обращаются к политическому существованию подданных реформированной империи. Галерея отрицательных типов, рекомендованных в «Эпистоле II» будущим авторам комедий и сатир, продолжала критику подьячих и подкрепляла от противного сословный императив государственного служения:

Представь бездушного подьячего в приказе,

Судью, что не поймет, что писано в указе.