Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [48]

Скажи, Бекетов, тот не прямо ль веселится,

Кто в усерди учен, не вовсе в том трудится,

Кто чтению любит книг, не может быть без них,

Сидит и с книгою и у друзей своих,

Веселости и труд день прямо разделяет,

В труде острит свой ум и сам чювство услаждает?

Мне кажется, сто крат счесливей он тово,

Акроме кто наук не молвит ничево,

Кто целой день и ночь над книгой провождает

И в постех о творцах старинных разсуждает <…>

Чем славится педант – придворной то ругает,

Чем гордится он – то тотчас пересмехает.

Спроси у обоих, чем в свете есть покой?

Один почтет латынь – веселости другой,

Один за надобности убор почитает

И мнит, что всех девиц висками он прельщает,

Другой старается доводы приискать,

В котором бы образе оному представлять

И фолиантов, что со тщанием разгибает,

Чего ж он ищет в них – и сам не помнит.

Бездушны секретарь велик тем хощет быть,

Что мог бездельствами ково он обольстить,

Себя он мнит в труде, не любит стихотворства

И думает, что есть праздности лишь свойства[.]

Когда тяжбу дворян неправо прекратит,

Оправит виноватого, себя обогатит,

Тогда поетом вам он в мыслях не смеется,

[Тогда, поэты, вам он мысленно смеется: ]

Пускай меня бранят – ко мне богатство льется,

Что выслужат стишком, когда у них спросить,

Так скажут не на что им и свечки купить[.]

Но я тебе, дружек, богатство уступаю,

И в бедности стихи всему предпочитаю,

Довольно и тово, что итти я могу

Бездельства уличать и что пишу – не лгу,

Поеты весело в них время провождают,

Разумныя стихи чтецов увеселяют,

В них больше сладости находят и забав,

Как дело слушая, кто винен в нем иль прав.

(Мартынов, Шанская 1976, 142–143)

Эти стихи представляют собой важное свидетельство складывавшейся культуры светского досуга, составлявшей социальный фон дворянского литературного вкуса. Характеристика поэзии, выдержанная в стилистике «Двух эпистол» («Разумныя стихи чтецов увеселяют», ср. у Сумарокова: «Невольные стихи чтеца не веселят» – Сумароков 1957, 116), возвращается в быт.

Литературные занятия постепенно становились в придворных кругах элементом «политичного» развлечения. Очерченный в послании собирательный портрет светского человека («Кто чтению любит книг, не может быть без них, / Сидит и с книгою и у друзей своих») не был совершенно вымышлен: когда в конце 1749 г., через год после выхода «Двух эпистол», попал в случай двадцатидвухлетний паж Иван Шувалов, Екатерина «радовалась его возвышению, потому что, когда он еще был пажом, я его заметила, как человека много обещавшего по своему прилежанию; его всегда видели с книгой в руке» (Екатерина 1990, 95). Шувалов принадлежал к тому же слою светских стихотворцев-любителей, что и автор послания к Бекетову; среди его бумаг сохранились наброски эпиграммы на Сумарокова и возражения на «Сатиру на петиметра» (которая, по легенде, метила в него), а также черновое начало трагедии (см.: РГАЛИ. Ф. 1625. Оп. 2. Д. 4).

В сфере придворной общежительности чтение и сочинительство могло служить самоутверждению дворянина и его карьерным амбициям; неслучайно будущий фаворит читал на виду у всего двора. В послании к Бекетову два сатирических типажа, рекомендованные еще в «Двух эпистолах», – фат, который «за надобности убор почитает», и педант, которому «в свете обходиться / Не так приятно <…> как с книгою возиться», – оттеняют парадоксальную апологию просвещенного досуга: обосновывая необходимость «веселостей», автор не отделяет их от «труда» («Веселости и труд день прямо разделяет, / В труде острит свой ум и сам чювство услаждает»). Прилежание (application) Шувалова, о котором двор мог судить по его обхождению и читательским привычкам, было свойством будущего государственного мужа.

Этим же парадоксом автор послания к Бекетову пользуется для защиты поэзии. Он отстаивает ее от нападок служивого «секретаря», который «себя <…> мнит в труде, не любит стихотворства / И думает, что есть праздности лишь свойств[о]». Приводя это, по видимости бесспорное, различение службы и досуга, поэт на деле отказывается удостоверить его. «Секретарь», извращая правосудие, наживается на «тяжбе дворян», так что его мнимый труд оборачивается бездельством. Безделье вместе с производными имело в языке эпохи двойное значение праздности и беззакония (см.: Словарь 1984, 169). Напротив, светский поэт – вопреки уверениям взяточника-подьячьего, будто поэзия свойственна праздности, – «в труде острит свой ум». Инвертируя социальные клише, молодой стихотворец (как некогда Кантемир) претендует на конкуренцию с чиновником. Хотя, по мнению подьячего, поэты ничего не «выслужат стишком», отсутствие высокого чина, именуемое на условно-поэтическом языке бедностью, возмещается сочинением сатир, позволяющих уличать бездельства, то есть служебные преступления, и доказывающих причастность стихотворца к этосу государственной службы.

Иронический контраст между судейским чиновником и поэтом возобновлял традиционные для сатиры юридические и судопроизводственные метафоры литературной работы. Кантемир в предисловии к первой редакции сатиры II «На зависть и гордость дворян злонравных» ставил в вину своим оппонентам неправедный «суд, где ответчику потакают, а челобитчика не слушают», – и противопоставлял ему труды нечиновного сочинителя: «На последний же их вопрос, которым ведать желают, кто меня судьею поставил, ответствую, что все, что я пишу, пишу по должности гражданина, отбивая все то, что согражданам моим вредно быть может» (Кантемир 1956, 369).